И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
Константин д’Орсей напоминает ей Карвера. Мариан не понимает, чем именно — от вспыльчивого, упрямого брата в этом юноше нет почти ничего, но сердце колет старая память, и может быть поэтому она соглашается попробовать.
Тонкий стилет, который протягивает магичка (Бьянка, да, милая, я запомнила), вспарывает старые порезы, как горячее масло. Рубиновое ручейком стекает в горсть, чтобы напевно зажурчать по тонким пальцам, запеть на тонкой коже, ведомое безмолвной и жуткой песней. Руки Хоук пляшут вокруг покрытого чёрными разводами лица Константина, и, недоверчиво отзываясь на сладкие речи чуждой магии, его собственная чёрная кровь рдеет, очищается, поёт в венах /живым/, /чистым / током. Звонким, как весенняя капель.
На ресницах Бьянки дрожат непролитые слёзы, когда Мариан наконец отступает от Константина на пару шагов, словно любуясь получившимся результатом — от следов малихора не осталось и тени. Хоук ухмыляется — победно и довольно, небрежно залечивая очередную рану на предплечье, и в этот момент ей кажется, что магия крови способна не только убивать.
Но малефикарство всегда требует жертв.
Стоя в подвалах местных церковников (магия — дар божий? дайте я вас расцелую, отче, за такие догматы!), Мариан мурлычет тихую песню горячей крови в венах /очередного/ больного, и её пальцы с материнской нежностью оглаживают изнемождённое лицо, бугрящееся чёрным и багрянцем.
— Не бойся, золотце, я всё улажу~
Лежащему на операционном столе мальчишке едва ли перевалило за четырнадцать, но в болезненно-запавших глазах на заострившемся лице ни капли страха, только дикое упрямство.
— У меня третья стадия. Мне /уже/ не страшно, монна Хоук.
Мариан поёт песнь крови для умирающего, в соседней комнате ждут своей участи ещё живые.
Она никогда не спрашивает, как ей выбирают жертв — Бьянка обещала не трогать невинных, и Хоук предпочитает ей верить. Хотя бы за магию, роднящую их. Хотя бы за неё. И ей совсем не жалко, когда ради спасения этих несчастных людей приходится вспарывать вены таким, как этот тучный мужчина.
— Я не знал, я правда не знал! — бормочет в полубреду, ища тень понимания в холодном, собранном лице колдуньи. — Это всё Асили, он сам, сам! Он хотел помочь нам всем, как вы, монна, как госпожа эмиссар!
— Я даже не знаю, кто такой Асили, — Хоук улыбается и багряное течёт в подставленные ладони, наполняя её уставшее тело свежим потоком силы. Это куда лучше местного аналога лириума — дряной мутной настойки из трав, но вбитые в голову правила не позволяют Мариан упиваться венозным током. Она возьмёт столько, сколько требуется. Даже, если после операции бывший наместник Бурхан будет жить. Вопреки всем страшилкам о малефикарах, Хоук совсем не радуют смерти. Ведь всегда можно… делиться добровольно.
— Я надеюсь, что это поможет, — леди Моранж протягивает ей смуглые руки и позволяет перетянуть жгутом чуть выше локтей.
— Это было не обязательно, — Мариан вежливо кивает, надрезая нежную кожу. — Обычно мне хватает тех людей, что присылает мессир д’Орсей.
— Я привязалась к этой девочке, монна, — Лорин улыбается уголками губ, словно извиняясь. — Хочу внести свою лепту в её спасение, понимаете?
— Не бойтесь, всё получится.
Она повторит эти слова и для юной племянницы бывшей наместницы — этой смешливой девочке с тёмными кудряшками вокруг осунувшегося личика.
И для её матери, когда та придёт с тихим «я от леди Моранж».
И для всех, всех, кто приходит просить за своих близких, кто предлагает свою кровь, кто ложится на ледяную сталь стола и верит в неё, в эту странную магичку, что слегка шарахается от телемских алтарей, шипя сквозь зубы что-то про «тамплиеров», но с удовольствием слушает, как помогающий ей с больными отец Петрус читает по памяти что-то из звучащих стихами молитв.
В неё, учащую хикметку Афру, жадно хватающуюся за любые доступные знания, и на отрез отказавшуюся обучать малефикарству всех и каждого. Только тех, кого почувствует сердцем. Только тех, кому поверит хотя бы частично.
У брата Алозиуса желчный голос и мерзкий характер, и с чужой кровью он договаривается приказным тоном, но зато он умеет уходить в дело с головой, не размениваясь на мелочи. И выживаемость в его смену самая лучшая. Хотя Мариан всё-таки тактично заметила, что когда лечишь, совсем не обязательно так впиваться пальцами в шею пациента. Они могут выжить после малихора, но умереть от удушья. Алозиус тогда только медленно разжал сведённые судорогой пальцы и чуть дёрнул уголком губ в намёке на улыбку:
— Извините, монна, профессиональная деформация.
В такие минуты, смывая с рук засохшую кровь и устало разминая напряжённые запястья в кругу своих коллег по, можно ли подумать, исцелению смертельной болезни, Мариан впервые за долгое время начинает улыбаться.
Тонкий стилет, который протягивает магичка (Бьянка, да, милая, я запомнила), вспарывает старые порезы, как горячее масло. Рубиновое ручейком стекает в горсть, чтобы напевно зажурчать по тонким пальцам, запеть на тонкой коже, ведомое безмолвной и жуткой песней. Руки Хоук пляшут вокруг покрытого чёрными разводами лица Константина, и, недоверчиво отзываясь на сладкие речи чуждой магии, его собственная чёрная кровь рдеет, очищается, поёт в венах /живым/, /чистым / током. Звонким, как весенняя капель.
На ресницах Бьянки дрожат непролитые слёзы, когда Мариан наконец отступает от Константина на пару шагов, словно любуясь получившимся результатом — от следов малихора не осталось и тени. Хоук ухмыляется — победно и довольно, небрежно залечивая очередную рану на предплечье, и в этот момент ей кажется, что магия крови способна не только убивать.
Но малефикарство всегда требует жертв.
Стоя в подвалах местных церковников (магия — дар божий? дайте я вас расцелую, отче, за такие догматы!), Мариан мурлычет тихую песню горячей крови в венах /очередного/ больного, и её пальцы с материнской нежностью оглаживают изнемождённое лицо, бугрящееся чёрным и багрянцем.
— Не бойся, золотце, я всё улажу~
Лежащему на операционном столе мальчишке едва ли перевалило за четырнадцать, но в болезненно-запавших глазах на заострившемся лице ни капли страха, только дикое упрямство.
— У меня третья стадия. Мне /уже/ не страшно, монна Хоук.
Мариан поёт песнь крови для умирающего, в соседней комнате ждут своей участи ещё живые.
Она никогда не спрашивает, как ей выбирают жертв — Бьянка обещала не трогать невинных, и Хоук предпочитает ей верить. Хотя бы за магию, роднящую их. Хотя бы за неё. И ей совсем не жалко, когда ради спасения этих несчастных людей приходится вспарывать вены таким, как этот тучный мужчина.
— Я не знал, я правда не знал! — бормочет в полубреду, ища тень понимания в холодном, собранном лице колдуньи. — Это всё Асили, он сам, сам! Он хотел помочь нам всем, как вы, монна, как госпожа эмиссар!
— Я даже не знаю, кто такой Асили, — Хоук улыбается и багряное течёт в подставленные ладони, наполняя её уставшее тело свежим потоком силы. Это куда лучше местного аналога лириума — дряной мутной настойки из трав, но вбитые в голову правила не позволяют Мариан упиваться венозным током. Она возьмёт столько, сколько требуется. Даже, если после операции бывший наместник Бурхан будет жить. Вопреки всем страшилкам о малефикарах, Хоук совсем не радуют смерти. Ведь всегда можно… делиться добровольно.
— Я надеюсь, что это поможет, — леди Моранж протягивает ей смуглые руки и позволяет перетянуть жгутом чуть выше локтей.
— Это было не обязательно, — Мариан вежливо кивает, надрезая нежную кожу. — Обычно мне хватает тех людей, что присылает мессир д’Орсей.
— Я привязалась к этой девочке, монна, — Лорин улыбается уголками губ, словно извиняясь. — Хочу внести свою лепту в её спасение, понимаете?
— Не бойтесь, всё получится.
Она повторит эти слова и для юной племянницы бывшей наместницы — этой смешливой девочке с тёмными кудряшками вокруг осунувшегося личика.
И для её матери, когда та придёт с тихим «я от леди Моранж».
И для всех, всех, кто приходит просить за своих близких, кто предлагает свою кровь, кто ложится на ледяную сталь стола и верит в неё, в эту странную магичку, что слегка шарахается от телемских алтарей, шипя сквозь зубы что-то про «тамплиеров», но с удовольствием слушает, как помогающий ей с больными отец Петрус читает по памяти что-то из звучащих стихами молитв.
В неё, учащую хикметку Афру, жадно хватающуюся за любые доступные знания, и на отрез отказавшуюся обучать малефикарству всех и каждого. Только тех, кого почувствует сердцем. Только тех, кому поверит хотя бы частично.
У брата Алозиуса желчный голос и мерзкий характер, и с чужой кровью он договаривается приказным тоном, но зато он умеет уходить в дело с головой, не размениваясь на мелочи. И выживаемость в его смену самая лучшая. Хотя Мариан всё-таки тактично заметила, что когда лечишь, совсем не обязательно так впиваться пальцами в шею пациента. Они могут выжить после малихора, но умереть от удушья. Алозиус тогда только медленно разжал сведённые судорогой пальцы и чуть дёрнул уголком губ в намёке на улыбку:
— Извините, монна, профессиональная деформация.
В такие минуты, смывая с рук засохшую кровь и устало разминая напряжённые запястья в кругу своих коллег по, можно ли подумать, исцелению смертельной болезни, Мариан впервые за долгое время начинает улыбаться.