суббота, 25 ноября 2023
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
— Монна Хоук, — Рози ставит ещё горячий жестяной чайник на навершие широкой каменной ограды лечебницы и сочувственно поджимает губы. — Я принесла вам отвар, полно вам так умаиваться… И вы ведь человек, отдохните хоть немного.
Беленький накрахмаленный арселе уличной сплетницы потускнел от частых стирок, а простенький макияж горожанки сменил живой румянец труда на свежем воздухе. Рози, давеча звавшая за глаза Хоук «той женщиной» и целовавшая нательное солнце, чтобы не сглазила, львиную долю времени теперь проводит в теплицах, взращивая лекарственные травы, врачующие рубцы и язвы, остававшиеся после лечения. Теперь тифрадийные малефикары были более осторожны, чем запальчивая, поющая для чужой крови Мариан, в первый день своего прибытия исцелившая молодого наместника так, что и не скажешь, что был болен.
Теперь они врачуют спокойней, более скупо, чтобы не приходилось потом брать чужого тока жизни больше необходимого, находят опытным, полным ошибок и удачных решений путём тот способ, который позволит очистить от малихора потемневшие вены, выгнать заразу из тела, а с внешним справятся мази и припарки. Закроют, зарубцуют раны, сгладят неровности, высветлят тёмные гематомы, выжгут сопутствующие главной душащей беде недуги.
— Спасибо, Рози, что бы я без тебя делала? — Мариан опирается поясницей о прогретый камень ограды, послушно наполняя пахучим отваром небольшую чашку. Мелкие чаинки и размокшие травы кружатся на дне ленивой каруселью, притягивая усталый, но такой довольный взгляд.
Магесса умела радоваться вот таким счастливым, спокойным минутам, когда только открывшаяся лечебница работала без её непосредственного участия и, вот чудо, ничего ужасного не происходило. Ничего не рушилось, люди не умирали, лекарства не терялись, новоявленные малефики не сходили с ума и не превращались в одержи… ах да, в надаигов. Хоук с трудом привыкла с ленному, счастливому для магов существованию — без казематов, башен и тюрем, без выжженного на лбу солнца, без жуткого, сводящего с ума страха его заполучить, без соблазнов демонов, без заспинных шепотков и тычков пальцами.
Она мурлыкала себе под нос телемские коротенькие молитвы, не столько веря в их бога, сколько находя упоение в том, как дивно они отличались от андрастианских стихов, в которых наущали бояться и чураться магии, что должна служить человеку, желательно в цепях, не поднимая головы.
Мариан Хоук вскинула лицо к прозрачно-голубому небу. Угольно-чёрные ресницы мелко подрагивали, яркие солнечные лучи заливали бледную кожу золотым светом, путались в вьющихся волосах, теперь достигающих линии челюсти. Было тепло и хорошо.
— Вот вы где, дитя моё, — даже не открывая глаз, Мариан узнаёт его по этому уверенному, степенному шагу, и сдвигается вбок, уступая Петрусу место у прогретой каменной ограды. — Признаться, я думал, что мир должен рухнуть, чтобы вы позволили себе немного отдыха.
Он усмехается беззлобно в седые усы и она улыбается ему в ответ, тепло и расслабленно.
— Не надо, пожалуйста. Не уверена, что переживу это в очередной раз. Лучше возьмите и себе чаю, у Рози он всегда успокаивает лучше всего… — Мариан открывает пронзительно-голубые глаза и с удовольствием скользит взглядом от пригубившего отвара телемца к светлым стенам лечебницы, а потом выше, к выбитому в камне названию.
— Мне жаль, что шутка про несвятую Андрасте не прижилась, но… полагаю, вы выбрали это имя вовсе не из-за того, что это первая женщина-врач в истории Торгового содружества?
Хоук улыбается и мягко кивает.
Полуденное солнце над лечебницей имени врачевательницы Лиандры светило для Мариан особенно ярко.
Беленький накрахмаленный арселе уличной сплетницы потускнел от частых стирок, а простенький макияж горожанки сменил живой румянец труда на свежем воздухе. Рози, давеча звавшая за глаза Хоук «той женщиной» и целовавшая нательное солнце, чтобы не сглазила, львиную долю времени теперь проводит в теплицах, взращивая лекарственные травы, врачующие рубцы и язвы, остававшиеся после лечения. Теперь тифрадийные малефикары были более осторожны, чем запальчивая, поющая для чужой крови Мариан, в первый день своего прибытия исцелившая молодого наместника так, что и не скажешь, что был болен.
Теперь они врачуют спокойней, более скупо, чтобы не приходилось потом брать чужого тока жизни больше необходимого, находят опытным, полным ошибок и удачных решений путём тот способ, который позволит очистить от малихора потемневшие вены, выгнать заразу из тела, а с внешним справятся мази и припарки. Закроют, зарубцуют раны, сгладят неровности, высветлят тёмные гематомы, выжгут сопутствующие главной душащей беде недуги.
— Спасибо, Рози, что бы я без тебя делала? — Мариан опирается поясницей о прогретый камень ограды, послушно наполняя пахучим отваром небольшую чашку. Мелкие чаинки и размокшие травы кружатся на дне ленивой каруселью, притягивая усталый, но такой довольный взгляд.
Магесса умела радоваться вот таким счастливым, спокойным минутам, когда только открывшаяся лечебница работала без её непосредственного участия и, вот чудо, ничего ужасного не происходило. Ничего не рушилось, люди не умирали, лекарства не терялись, новоявленные малефики не сходили с ума и не превращались в одержи… ах да, в надаигов. Хоук с трудом привыкла с ленному, счастливому для магов существованию — без казематов, башен и тюрем, без выжженного на лбу солнца, без жуткого, сводящего с ума страха его заполучить, без соблазнов демонов, без заспинных шепотков и тычков пальцами.
Она мурлыкала себе под нос телемские коротенькие молитвы, не столько веря в их бога, сколько находя упоение в том, как дивно они отличались от андрастианских стихов, в которых наущали бояться и чураться магии, что должна служить человеку, желательно в цепях, не поднимая головы.
Мариан Хоук вскинула лицо к прозрачно-голубому небу. Угольно-чёрные ресницы мелко подрагивали, яркие солнечные лучи заливали бледную кожу золотым светом, путались в вьющихся волосах, теперь достигающих линии челюсти. Было тепло и хорошо.
— Вот вы где, дитя моё, — даже не открывая глаз, Мариан узнаёт его по этому уверенному, степенному шагу, и сдвигается вбок, уступая Петрусу место у прогретой каменной ограды. — Признаться, я думал, что мир должен рухнуть, чтобы вы позволили себе немного отдыха.
Он усмехается беззлобно в седые усы и она улыбается ему в ответ, тепло и расслабленно.
— Не надо, пожалуйста. Не уверена, что переживу это в очередной раз. Лучше возьмите и себе чаю, у Рози он всегда успокаивает лучше всего… — Мариан открывает пронзительно-голубые глаза и с удовольствием скользит взглядом от пригубившего отвара телемца к светлым стенам лечебницы, а потом выше, к выбитому в камне названию.
— Мне жаль, что шутка про несвятую Андрасте не прижилась, но… полагаю, вы выбрали это имя вовсе не из-за того, что это первая женщина-врач в истории Торгового содружества?
Хоук улыбается и мягко кивает.
Полуденное солнце над лечебницей имени врачевательницы Лиандры светило для Мариан особенно ярко.
пятница, 16 июля 2021
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
четверг, 15 июля 2021
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
среда, 18 марта 2020
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
Такса объединилась с Yadviga Eliseeva и замутила масштабный проект по нашему разлюбимому Greedfall.
Что будет: Тир-Фради 20 лет тому назад, языковой барьер, много нейтивов, Катасах, Мев, Винбарр, Петрус и девчонка, ни бельмеса не понимающая, но очень старающаяся выжить
Чего не будет: Де Сарде, Кости и прочих спутников (кто-то не родился, кто-то ещё мелкий)
ficbook.net/readfic/9141370
Милости прошу.
Очень нужна ваша поддержка :3
Что будет: Тир-Фради 20 лет тому назад, языковой барьер, много нейтивов, Катасах, Мев, Винбарр, Петрус и девчонка, ни бельмеса не понимающая, но очень старающаяся выжить
Чего не будет: Де Сарде, Кости и прочих спутников (кто-то не родился, кто-то ещё мелкий)
ficbook.net/readfic/9141370
Милости прошу.
Очень нужна ваша поддержка :3
среда, 04 марта 2020
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
— Знай: куда бы ты ни направилась, тебя будут оценивать, допрашивать и подозревать.
Рука Бьянки машинально дёргается по направлению к лицу, словно стремясь прикрыть пронзающие скулу зелёные нити метки, но чужие пальцы стальной хваткой впиваются в женское запястье и останавливают начавшееся движение.
— Не смей, сестра, — голос Алозиуса звучит отрывисто и сухо, но тень ярости касается слов, как языками пламени чадящего костра. — Не смотря на всё это — не смей оправдываться перед ними. Метка на твоём лица — грех на их руках, не способных оградить даже дочерей Телемы от пагубных чёрт островной заразы, на их, но не на твоих.
— Я учту, — де Сарде вежливо склоняет голову, впрочем, не отводя тёмной зелени взгляда от лица инквизитора. Она достаточно долго прожила при дворе князя д‘Орсея, чтобы чеканить простые слова с лёгким налётом превосходства, при этом держась в рамках общепринятой вежливости. Даже в серых одеждах церковницы Бьянка оставалась племянницей одного из самых влиятельных людей континента, и это было невозможно не заметить ещё тогда, когда зелёной девчонкой шагнула под высокие своды собора Озарённого и пропала.
Пропала раз и навсегда.
Верно, светлейший князь не раз и не два сквозь плотно стиснутые зубы проклинал отца Петруса, этого старого хитрого лиса, что предпочёл действия словам, убедив родителей Бьянки показать молодой княжне Телему. Ведь что стоят сотни даже самых возвышенных и одухотворённых рассказов о свете и боге против игры рассветных лучей на прозрачных витражных картинах, против насыщенного ароматом тёплого воска и мёда воздуха, против сонма голосов хора, славящих Его, даровавшего своим детям магию?
Неудивительно, что достигнув поры юности и всласть напившись яда придворных интриг, де Сарде предпочла сменить плащ дипломата на что-то менее заметное, но не менее весомое. Под протекцией отца Петруса её имя всё чаще и чаще звучало в глухих кабинетах и под сводами соборов. Блестящая репутация, безукоризненная теологическая подкованность и, что греха таить, очарование юности, сделали своё дело. К своему двадцатипятилетию Бьянка была верной сестрой церкви, избравший для себя одно из самых спорных её ответвлений.
Орден Света.
Лазурные искры магии, пляшущие меж тонких пальцев, льдистые блики в глубине зрачков её глаз, вежливо-отстранённая маска, в которую превратились черты лица… и да, мшистое пятно демонического культа, покрывающее скулу и шею узорными побегами, свивающимися под краем белоснежного воротничка.
Сестра Бьянка была воистину благословлена Озарённым и проклята его врагами.
Впрочем, ей было у кого учиться.
— Мне жаль будет оставлять Телему ради этого светом забытого острова, — дёрнув уголком губ, чуть горьковато заметила де Сарде, когда под каблуками застучали вытертые мраморные ступени, а молчание, протянутое меж ними, стало совсем уж тягостным. — Они все твердят — еретические культы, еретические культы! — будто это то, что мне хочется видеть после той грязи, что выжигала до этого! Это ссылка, Алоишес!
Она была одной из немногих, позволявших себе звать инквизитора Алозиуса столь мягко. И практически единственной, кто вкладывал в обращение толику тепла.
— Воспринимай это как испытание, — уголки тонких губ чуть дрогнули в намёке на улыбку. — И пройди его с честью, сестра моя.
— Перестань, — Бьянка кривится, словно откусив лимона, брызнувшего горьким соком. — Или я тоже буду звать тебя подобным образом, Алоишес, и, поверь, тебе это не понравится, брат мой.
Инквизитор коротко, но как-то по-доброму усмехается, и в глазах мелькает тень лукавства, за которую, впрочем, можно принять блик осеннего солнца, мелькнувшего меж багрянца листьев. Алозиус ничего не отвечает де Сарде, но когда тень от громадины собора святого Лютера надёжно укрывает их, он привычно притягивает её к себе и с мимолётной нежностью целует в висок.
Высоко над ними перекликаются колокола.
Рука Бьянки машинально дёргается по направлению к лицу, словно стремясь прикрыть пронзающие скулу зелёные нити метки, но чужие пальцы стальной хваткой впиваются в женское запястье и останавливают начавшееся движение.
— Не смей, сестра, — голос Алозиуса звучит отрывисто и сухо, но тень ярости касается слов, как языками пламени чадящего костра. — Не смотря на всё это — не смей оправдываться перед ними. Метка на твоём лица — грех на их руках, не способных оградить даже дочерей Телемы от пагубных чёрт островной заразы, на их, но не на твоих.
— Я учту, — де Сарде вежливо склоняет голову, впрочем, не отводя тёмной зелени взгляда от лица инквизитора. Она достаточно долго прожила при дворе князя д‘Орсея, чтобы чеканить простые слова с лёгким налётом превосходства, при этом держась в рамках общепринятой вежливости. Даже в серых одеждах церковницы Бьянка оставалась племянницей одного из самых влиятельных людей континента, и это было невозможно не заметить ещё тогда, когда зелёной девчонкой шагнула под высокие своды собора Озарённого и пропала.
Пропала раз и навсегда.
Верно, светлейший князь не раз и не два сквозь плотно стиснутые зубы проклинал отца Петруса, этого старого хитрого лиса, что предпочёл действия словам, убедив родителей Бьянки показать молодой княжне Телему. Ведь что стоят сотни даже самых возвышенных и одухотворённых рассказов о свете и боге против игры рассветных лучей на прозрачных витражных картинах, против насыщенного ароматом тёплого воска и мёда воздуха, против сонма голосов хора, славящих Его, даровавшего своим детям магию?
Неудивительно, что достигнув поры юности и всласть напившись яда придворных интриг, де Сарде предпочла сменить плащ дипломата на что-то менее заметное, но не менее весомое. Под протекцией отца Петруса её имя всё чаще и чаще звучало в глухих кабинетах и под сводами соборов. Блестящая репутация, безукоризненная теологическая подкованность и, что греха таить, очарование юности, сделали своё дело. К своему двадцатипятилетию Бьянка была верной сестрой церкви, избравший для себя одно из самых спорных её ответвлений.
Орден Света.
Лазурные искры магии, пляшущие меж тонких пальцев, льдистые блики в глубине зрачков её глаз, вежливо-отстранённая маска, в которую превратились черты лица… и да, мшистое пятно демонического культа, покрывающее скулу и шею узорными побегами, свивающимися под краем белоснежного воротничка.
Сестра Бьянка была воистину благословлена Озарённым и проклята его врагами.
Впрочем, ей было у кого учиться.
— Мне жаль будет оставлять Телему ради этого светом забытого острова, — дёрнув уголком губ, чуть горьковато заметила де Сарде, когда под каблуками застучали вытертые мраморные ступени, а молчание, протянутое меж ними, стало совсем уж тягостным. — Они все твердят — еретические культы, еретические культы! — будто это то, что мне хочется видеть после той грязи, что выжигала до этого! Это ссылка, Алоишес!
Она была одной из немногих, позволявших себе звать инквизитора Алозиуса столь мягко. И практически единственной, кто вкладывал в обращение толику тепла.
— Воспринимай это как испытание, — уголки тонких губ чуть дрогнули в намёке на улыбку. — И пройди его с честью, сестра моя.
— Перестань, — Бьянка кривится, словно откусив лимона, брызнувшего горьким соком. — Или я тоже буду звать тебя подобным образом, Алоишес, и, поверь, тебе это не понравится, брат мой.
Инквизитор коротко, но как-то по-доброму усмехается, и в глазах мелькает тень лукавства, за которую, впрочем, можно принять блик осеннего солнца, мелькнувшего меж багрянца листьев. Алозиус ничего не отвечает де Сарде, но когда тень от громадины собора святого Лютера надёжно укрывает их, он привычно притягивает её к себе и с мимолётной нежностью целует в висок.
Высоко над ними перекликаются колокола.
пятница, 28 февраля 2020
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
Изабелла прижимается пышной грудью к сырой земле и тяжко дышит, сдувая с взмокшего лба смоляную прядь. На щёку налипла содранная падение трава и мелкие камешки больно впивались в ладони, но пиратка прижималась к холму, как к бочке с ромом — с истинной страстью. Рядом, перевернувшись на спину и пытаясь отдышаться, смотрел в темнеющей в вышине свод грота Карвер, пытаясь остановить кружащийся перед глазами мир.
— Выпьешь? — в бедро Изабеллы лениво ткнули стальной фляжкой, но та лишь коротко отмахнулась от руки Фенриса. Пить ей сейчас хотелось в последнюю очередь, тем более эту эльфью бурду, расходящуюся в преступных кварталах за милую душу.
— С твоего позволения, — Варрик выхватил не понадобившуюся остальным фляжку и торопливо забулькал резко пахнувшей спиртом жидкостью. — Я слишком стар для этого… корификуса. Ох, пора-пора забиться в самый дальний угол таверны и писать новые части Мечей и Щитов, а не бегать по зеркальным коридорам за бешенной собакой. Да-да, Фалафель, это я тебе, откромленный ты хомячок!
Означенный пёс, нисколько не утомлённый забегом по вечно меняющей небо и землю местами местности, задорно залаял и, мелко подпрыгнув, начал жевать сапог не приходящего в норму Карвера. От сего священнодействия его привычно отвлёк Ваэль, подтянув к себе за ошейник и сунув в зубы Фалафу кусок походного пайка, которым тот тут же с аппетитом зачавкал, разом позабыв об обуви младшего Хоука.
— Одно я знаю точно, это не Тедас, — Андерс запрокинул голову к всё быстрее темнеющему небу, и глубоко втянул сквозь сжатые зубы предгрозовой влажный воздух. — Магия на вкус совсем другая. Ни единого привкуса тени — свет и древесный сок…
— Да ты поэ-эт, блондинчик, — смешливо фыркнул Варрик, тяжело опираясь о колени, прежде, чем встать с поваленного дерева, на котором и сидел всё это время, бездумно пялясь на тусклую раму элувиана, переливающегося мутными бликами в выдолбленном стволе древнего дерева. Это зеркало ничем не напоминала десятки своих братьев, через которые они не бежали — летели, ведомые взявшим след мабари. Стекло — составленные фрагменты осколков, спаянные воедино силой магии, рама — почерневшая во тьме и сырости настолько, что ни за что не угадаешь в ней золото. Да и стоял элувиан в своём укрытии как-то неуверенно, будто кто-то вырвал его из векового переплетения побегов и засохших корней, а потом, наигравшись, поставил обратно, прикрыв сухими разлапистыми ветвями и сухой травой. Странно вся это было…
— Очень странно, — повторил тихо Варрик, кладя огрубевшую ладонь на оплетённый молодыми побегами сухой ствол с уродливыми лицами, словно изрезанными мечом или кинжалом, расколотыми на части. — Я могу понять зеркала, затопленные водой в переходах между мирами, но… вот так? В лесу? И никому не нужно?
— Тебе не всё равно? — Фенрис подошёл ближе, легко касаясь склонившихся к плечу усыпанных мелкими белыми цветами веточек. — Мы тут за Хоук. А остальное — пусть катится в бездну.
— Вот это правильно, прелесть моя, — Изабелла наконец преодолела притяжение земли и, картинно охая, разминала плечо. — Ноги в лапки и вперёд к ближайшему порту. Я хочу увидеть демонову воду и наконец понять, что тут тоже живут люди. Порт — жизнь, восславим же его, и это хорошо, или как бы там спели песенку церковники?
— А ты всё та же, Изабелла… — Себастьян устало улыбнулся уголками губ, но более никак не прокомментировал лёгкую шпильку пиратки. Ему вполне хватало, что она решительно шла за Хоук, а не осталась по ту сторону элувиана вместе с Таллис, взявшейся следить, чтобы зеркальный путь всегда работал и они могли без помех вернуться назад. Впрочем, следовало признать, что кому-то из оставшейся части команды придётся пожертвовать своим желанием идти в путь, оставшись хранить открытый проход меж мирами уже с этой стороны. И Ваэль почти не выказал сожалений, когда остаться выпало эльфу, а не магу.
— Проклятие! — Фенрис раздражённо саданул кулаком по стволу ближайшего дерева, но тут же прытко отскочил в сторону, когда ему, словно в отместку, прилетело качнувшейся лианой чуть пониже спины. — Вот уж точно, живая, вашшадан, природа… Отлично! Я остаюсь. Но если вы не приведёте обратно живую Хоук, назад никто не пойдёт. Считайте это моей угрозой.
— Приведём, а не приведём, так принесём на плече, вон, что мы, зря столько бравых мужчин с собой тащим? — преувеличенно залихватски подмигнула ему Изабелла, лукаво качнув бёдрами. — На что-то должны сгодиться?
— А ты, Ривейни, какую роль отводишь себе в моём будущем романе «Спасение утопающих — дело лап мабари»?
— Конечно роль той, что вспорет пару глоток кривым ножом, закутит в таверне со спасённой принцессой и, ну может быть, подберёт себе новый «большой корабль», о, да… А лучше парочку.
— Хех, ну тогда пошли искать порт, который ты так страстно желаешь. Или хотя бы кого-то, чуть более разумного, чем местная флора…
Фалафель задорно тявкнул и бодро потрусил на встречу горячему летнему дождику.
Его ждала хозяйка и ничто не могло встать между ними.
— Выпьешь? — в бедро Изабеллы лениво ткнули стальной фляжкой, но та лишь коротко отмахнулась от руки Фенриса. Пить ей сейчас хотелось в последнюю очередь, тем более эту эльфью бурду, расходящуюся в преступных кварталах за милую душу.
— С твоего позволения, — Варрик выхватил не понадобившуюся остальным фляжку и торопливо забулькал резко пахнувшей спиртом жидкостью. — Я слишком стар для этого… корификуса. Ох, пора-пора забиться в самый дальний угол таверны и писать новые части Мечей и Щитов, а не бегать по зеркальным коридорам за бешенной собакой. Да-да, Фалафель, это я тебе, откромленный ты хомячок!
Означенный пёс, нисколько не утомлённый забегом по вечно меняющей небо и землю местами местности, задорно залаял и, мелко подпрыгнув, начал жевать сапог не приходящего в норму Карвера. От сего священнодействия его привычно отвлёк Ваэль, подтянув к себе за ошейник и сунув в зубы Фалафу кусок походного пайка, которым тот тут же с аппетитом зачавкал, разом позабыв об обуви младшего Хоука.
— Одно я знаю точно, это не Тедас, — Андерс запрокинул голову к всё быстрее темнеющему небу, и глубоко втянул сквозь сжатые зубы предгрозовой влажный воздух. — Магия на вкус совсем другая. Ни единого привкуса тени — свет и древесный сок…
— Да ты поэ-эт, блондинчик, — смешливо фыркнул Варрик, тяжело опираясь о колени, прежде, чем встать с поваленного дерева, на котором и сидел всё это время, бездумно пялясь на тусклую раму элувиана, переливающегося мутными бликами в выдолбленном стволе древнего дерева. Это зеркало ничем не напоминала десятки своих братьев, через которые они не бежали — летели, ведомые взявшим след мабари. Стекло — составленные фрагменты осколков, спаянные воедино силой магии, рама — почерневшая во тьме и сырости настолько, что ни за что не угадаешь в ней золото. Да и стоял элувиан в своём укрытии как-то неуверенно, будто кто-то вырвал его из векового переплетения побегов и засохших корней, а потом, наигравшись, поставил обратно, прикрыв сухими разлапистыми ветвями и сухой травой. Странно вся это было…
— Очень странно, — повторил тихо Варрик, кладя огрубевшую ладонь на оплетённый молодыми побегами сухой ствол с уродливыми лицами, словно изрезанными мечом или кинжалом, расколотыми на части. — Я могу понять зеркала, затопленные водой в переходах между мирами, но… вот так? В лесу? И никому не нужно?
— Тебе не всё равно? — Фенрис подошёл ближе, легко касаясь склонившихся к плечу усыпанных мелкими белыми цветами веточек. — Мы тут за Хоук. А остальное — пусть катится в бездну.
— Вот это правильно, прелесть моя, — Изабелла наконец преодолела притяжение земли и, картинно охая, разминала плечо. — Ноги в лапки и вперёд к ближайшему порту. Я хочу увидеть демонову воду и наконец понять, что тут тоже живут люди. Порт — жизнь, восславим же его, и это хорошо, или как бы там спели песенку церковники?
— А ты всё та же, Изабелла… — Себастьян устало улыбнулся уголками губ, но более никак не прокомментировал лёгкую шпильку пиратки. Ему вполне хватало, что она решительно шла за Хоук, а не осталась по ту сторону элувиана вместе с Таллис, взявшейся следить, чтобы зеркальный путь всегда работал и они могли без помех вернуться назад. Впрочем, следовало признать, что кому-то из оставшейся части команды придётся пожертвовать своим желанием идти в путь, оставшись хранить открытый проход меж мирами уже с этой стороны. И Ваэль почти не выказал сожалений, когда остаться выпало эльфу, а не магу.
— Проклятие! — Фенрис раздражённо саданул кулаком по стволу ближайшего дерева, но тут же прытко отскочил в сторону, когда ему, словно в отместку, прилетело качнувшейся лианой чуть пониже спины. — Вот уж точно, живая, вашшадан, природа… Отлично! Я остаюсь. Но если вы не приведёте обратно живую Хоук, назад никто не пойдёт. Считайте это моей угрозой.
— Приведём, а не приведём, так принесём на плече, вон, что мы, зря столько бравых мужчин с собой тащим? — преувеличенно залихватски подмигнула ему Изабелла, лукаво качнув бёдрами. — На что-то должны сгодиться?
— А ты, Ривейни, какую роль отводишь себе в моём будущем романе «Спасение утопающих — дело лап мабари»?
— Конечно роль той, что вспорет пару глоток кривым ножом, закутит в таверне со спасённой принцессой и, ну может быть, подберёт себе новый «большой корабль», о, да… А лучше парочку.
— Хех, ну тогда пошли искать порт, который ты так страстно желаешь. Или хотя бы кого-то, чуть более разумного, чем местная флора…
Фалафель задорно тявкнул и бодро потрусил на встречу горячему летнему дождику.
Его ждала хозяйка и ничто не могло встать между ними.
понедельник, 27 января 2020
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
0
Вопрос: По поводу будущих глав, чего интересует?
| 1. Вбоквеел про Табрис и лекарство от скверны | 4 | (16%) | |
| 2. Васко/Изабелла? | 6 | (24%) | |
| 3. Кто-нибудь(Петрус?)/Хоук? | 5 | (20%) | |
| 4. Про спутников Хоук что-нибудь вроде как же отвоевали Старкхевен и где был Андерс в это время | 2 | (8%) | |
| 5. Про де Сарде и Константина, мб что-нибудь про последствия финала фрихтмена | 8 | (32%) | |
| Всего: | 25 Всего проголосовало: 12 |
||
четверг, 24 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
Арелвин сходит по трапу медленно и опасливо, будто боясь, что чужая земля разверзнется под ногами и поглотит её в тот же час, как коснётся ступни. Но вот скрипучие доски заканчиваются, под мягкой подошвой сапог — грубо ошлифованный камень, в воздухе пахнет рассыпанными специями, гниющими водорослями и солью. Арелвин никогда не встречала таких непривычных запахов, так что на миг замирает, оглушённая жарким воздухом, в котором нет ничего знакомого. Вокруг перекликаются матросы, грохочут ящики, небрежно скидываемые на мостовую, слишком ярко, слишком шумно, слишком… Много всего, столь пугающего и дикого для дитя Ти-Фради.
Это всё можно вытерпеть, это всё можно пережить. Главное — эта земля держит пришелицу из-за моря, всё ещё держит.
— Добро пожаловать в Серену, …мадам?
Арелвин по-птичьи склоняет голову набок, когда мужчина в лазоревом плаще протягивает ей руку ладонью вверх. Плотная ткань перчаток перекрывает всю кисть, и в этом простом жесте для неё слишком много лжи. Кто вообще в здравом уме протянет руку в ткани? Не почувствуешь ни тепла, ни честности. Эти… renaigse такие странные.
— Арелвин. Донегайд, не мадам, — она всё-таки размыкает губы, откликаясь на приветствие, и крепко сжимает протянутую ладонь, даже не замечая, как изумлённо взлетают светлые брови. Неловкую ситуацию разрешает carants — слетает по трапу ловчее ульга, крепко обнимает renaigse с ледяными голубыми глазами и смеётся звонко и весело.
— Клод, братишка, отставь свои манеры, не пугай нам девочку!
Алекс-сандр. Длинное, шипящее на языке имя, как змеиная кожа с золотыми крапинками. Он стал ей добрым другом, последним, кого беглянка могла звать «carants» и не быть должной объяснять значение слова, вмещающего в себя безграничное доверие. Он помог им с minundhanem, увёл Арелвин ночью из родной деревни, взял на корабль — никто не возразил, будто он mal их народа, а не только часть клана. Когда она спросила, что это за волшебство, позволяющее ей отправиться с ними, Александр улыбнулся и фыркнул — «золото». Блестящие глаза с их герба открывали слишком многие двери, но не ей, предательнице, укорять renaigse. Сбежала с Red Sun, безоглядно разрывая навязанное сестрой обещание, долг перед родной деревней и mal. И хуже того — Арелвин не было стыдно. Только не за это.
— Не буду, если ты объяснишь, что вообще произошло, — тонкие губы Клода изгибаются в намёке на улыбку. — Ты отправляешься с экспедицией — а возвращаешься с вар… островитянкой. Что я скажу сестре?
— Ливи умная, Ливи поймёт быстрее тебя, что Арелвин не моя… minundhanem, да, я прав? — carants на секунду обращает лукавое лицо к ней и Арелвин не удерживается от ответной усмешки и лёгкого кивка, «да, правильно». — Ну так вот, не моя. И в Серене она ненадолго, её ждёт Телема, колокольный перезвон в шесть утра под окнами и шебутные студенты, прячущиеся от наставников по трактирам! Я только посредник, Клод, а если ты скажешь Ливи иное, то я вынужден быть подлым родственником и рассказать твоей жене, какое имя ты выбрал для девочки! Не дай боже у тебя дочь будет…
— Сын, — renaigse обрывает быструю речь Александра одним словом, и улыбается как-то потерянно и непривычно для этого холодного, сурового лица, словно вытесанного из белого камня. — Уже родился. Ты опоздал на неделю со своими угрозами.
— Не мог сразу сказать?!
Дальнейшие шумные вопросы, которыми засыпает Клода Александр, Арелвин уже не слышит — что ей упрёки «эмиссар де Сарде, прекратите тискать вашего князя, как плюшевую игрушку!» и ехидное «братец, раз в жизни можно потерпеть отсутствие постного выражения лица?». Что ей чужое счастье и чужая жизнь, когда среди шумного порта Серены можно спрятать лицо в вороте серой куртки и чувствовать себя совершенно защищённой, когда тёплые руки смыкаются за спиной.
— Прости, что задержался, нужно было договориться о кое-каких документах для тебя. Навты… многое могут достать, а в Телеме слишком любят официальные слова.
Арелвин молчит и улыбается, прислушиваясь к мягкому, столь родному звучанию голоса, впервые обретая долгожданный покой. Уверенность в завтрашнем дне. Пусть у неё не будет больше сестры, прочной связи с родной землёй и волшебство ослабеет, лишаясь природной мощи Ти-Фради. Пускай её сказочный остров останется детской сказкой, сколь заученной, столь и неправдоподобной. Арелвин не жалко, пусть будет так.
Ведь всё, что она могла пожелать,
у неё уже есть.
Это всё можно вытерпеть, это всё можно пережить. Главное — эта земля держит пришелицу из-за моря, всё ещё держит.
— Добро пожаловать в Серену, …мадам?
Арелвин по-птичьи склоняет голову набок, когда мужчина в лазоревом плаще протягивает ей руку ладонью вверх. Плотная ткань перчаток перекрывает всю кисть, и в этом простом жесте для неё слишком много лжи. Кто вообще в здравом уме протянет руку в ткани? Не почувствуешь ни тепла, ни честности. Эти… renaigse такие странные.
— Арелвин. Донегайд, не мадам, — она всё-таки размыкает губы, откликаясь на приветствие, и крепко сжимает протянутую ладонь, даже не замечая, как изумлённо взлетают светлые брови. Неловкую ситуацию разрешает carants — слетает по трапу ловчее ульга, крепко обнимает renaigse с ледяными голубыми глазами и смеётся звонко и весело.
— Клод, братишка, отставь свои манеры, не пугай нам девочку!
Алекс-сандр. Длинное, шипящее на языке имя, как змеиная кожа с золотыми крапинками. Он стал ей добрым другом, последним, кого беглянка могла звать «carants» и не быть должной объяснять значение слова, вмещающего в себя безграничное доверие. Он помог им с minundhanem, увёл Арелвин ночью из родной деревни, взял на корабль — никто не возразил, будто он mal их народа, а не только часть клана. Когда она спросила, что это за волшебство, позволяющее ей отправиться с ними, Александр улыбнулся и фыркнул — «золото». Блестящие глаза с их герба открывали слишком многие двери, но не ей, предательнице, укорять renaigse. Сбежала с Red Sun, безоглядно разрывая навязанное сестрой обещание, долг перед родной деревней и mal. И хуже того — Арелвин не было стыдно. Только не за это.
— Не буду, если ты объяснишь, что вообще произошло, — тонкие губы Клода изгибаются в намёке на улыбку. — Ты отправляешься с экспедицией — а возвращаешься с вар… островитянкой. Что я скажу сестре?
— Ливи умная, Ливи поймёт быстрее тебя, что Арелвин не моя… minundhanem, да, я прав? — carants на секунду обращает лукавое лицо к ней и Арелвин не удерживается от ответной усмешки и лёгкого кивка, «да, правильно». — Ну так вот, не моя. И в Серене она ненадолго, её ждёт Телема, колокольный перезвон в шесть утра под окнами и шебутные студенты, прячущиеся от наставников по трактирам! Я только посредник, Клод, а если ты скажешь Ливи иное, то я вынужден быть подлым родственником и рассказать твоей жене, какое имя ты выбрал для девочки! Не дай боже у тебя дочь будет…
— Сын, — renaigse обрывает быструю речь Александра одним словом, и улыбается как-то потерянно и непривычно для этого холодного, сурового лица, словно вытесанного из белого камня. — Уже родился. Ты опоздал на неделю со своими угрозами.
— Не мог сразу сказать?!
Дальнейшие шумные вопросы, которыми засыпает Клода Александр, Арелвин уже не слышит — что ей упрёки «эмиссар де Сарде, прекратите тискать вашего князя, как плюшевую игрушку!» и ехидное «братец, раз в жизни можно потерпеть отсутствие постного выражения лица?». Что ей чужое счастье и чужая жизнь, когда среди шумного порта Серены можно спрятать лицо в вороте серой куртки и чувствовать себя совершенно защищённой, когда тёплые руки смыкаются за спиной.
— Прости, что задержался, нужно было договориться о кое-каких документах для тебя. Навты… многое могут достать, а в Телеме слишком любят официальные слова.
Арелвин молчит и улыбается, прислушиваясь к мягкому, столь родному звучанию голоса, впервые обретая долгожданный покой. Уверенность в завтрашнем дне. Пусть у неё не будет больше сестры, прочной связи с родной землёй и волшебство ослабеет, лишаясь природной мощи Ти-Фради. Пускай её сказочный остров останется детской сказкой, сколь заученной, столь и неправдоподобной. Арелвин не жалко, пусть будет так.
Ведь всё, что она могла пожелать,
у неё уже есть.
среда, 23 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
По-звериному острые ногти звонкой дробью прошлись по мутному стеклу, высекая лазурные искры волшебства, быстро вспыхивающие под пальцами Морриган и так же быстро гаснущие, стоило им коснуться тёмно-красного бархата платья. Колдуя, она выглядела, как самая притягательная женщина на памяти Зеврана, а его послужному списку знакомых красавиц можно только позавидовать. Морриган была из того типа, что и ловчий, и силки одновременно. И приманка — и хищник, сверкающий янтарными очами из переплетения высокой травы. Глупец тот, кто увидит за соблазнительным лицом слабость и жертвенность. Кем-кем, а жертвой ведьма земель Коркари никогда не была.
— Путь открыт, но следовать им я бы не спешила, — глубокий голос вырывает Карвера из оцепенения, и приходится приложить немало сил, чтобы не рвануть сквозь истончившееся до прозрачности стекло — плёнку, затянувшую золочёную раму одного из последних элувианов, известных живым. — За перекрёстком заплутаете, себя самих потерять будет легче, чем найти соколицу.
Морриган лукаво прикрывает глаза, но во взгляде — ни тени игры, мелькающей в лице. Она знала Хоук лишь тот недолгий срок, когда та вместе с Логейном была в Скайхолде, и из них двоих некоторой неловкости не испытывала почему-то со вторым — хотя, казалось, память о последствии ритуала уже умеет колдовать и метать кинжал на звук. А Мариан… Мариан была бесконечно уставшая женщина с исполосованными предплечьями и словно застывшими в улыбке губами. «Оставьте меня наконец в покое» — только идиот не проследил бы эту мысль, сверкающую в глубине глаз. Хоук надоело спасать этот проклятый мир, но она всё равно приходила на помощь хоть из Старкхевена, хоть с того света. И этого Морриган не могла до конца понять.
— И как нам её найти, не теряя самих себя? — Себастьян смотрит мимо неё на блестящую гладь зеркала, и, верно, уже знает ответ, когда Зевран протягивает Карверу тонкий кинжал, а дочь Флемет складывает руки в горсть под глухо срывающиеся багряные капли. Ваэль смотрит, как течёт кровь серого стража, резанувшего ладонь, не промедлив ни единого мига, и устало прикрывает глаза.
Не столь потому, что до сих пор испытывает отвращение к магии крови или подобным ритуалам, — в конце концов, отвоёвывая свой город, кто ему только не помогал, включая малефикарку Мариан, — сколько не в силах смотреть на излишне тёмную жидкость в белых ладонях. Полумёртвую, страшную кровь, смесь скверны и лекарства, так ещё и не смогшего до конца обратить зов вспять. Слишком мало времени прошло, слишком дорого досталось Табрис раскрытие этого секрета.
Звучит немая песнь волшебства, пронзая эфир, кличет родную кровь, что одна на двоих у брата и сестры — укажи путь, проведи по мирам легче путеводной звезды, вернее самого надёжного компаса! Молчит тёмная кровь в нежных руках, затихает песня, смурнеет лицом ведьма Морриган.
— Не понимаю, — раздражённо качнув головой и с плеском стряхивая тёмные капли с рук, словно всему виной была проклятая кровь. Впрочем, в какой-то мере так оно и было. — Я не слышу ни Мариан, ни единого твоего родича, с кем вязали бы узы прочнее якорей!
Сердце запнулось в груди — мертва, мертва, мертва! — и вновь забилось, оставляя после странную слабость в теле. Карвер неуверенно шепчет, с надеждой вскидывая взгляд на мрачное лицо Морриган:
— Может, серые стражи негодны для твоей ворожбы? Я точно знаю, что Гамлен, буквально неделю назад был жив, кровь… разве не должна была дозваться хотя бы его? Пусть не сестрицу, но дядю — почему нет?
— Может и скверна виновна, — нараспев отзывается она, не моргая выдерживая заполошный взгляд Карвера. — А может и не скверна… К словам пришлось, что та же матушка моя не знает, скольких дочерей породила на свет и кто их отцы…
— На что ты намекаешь?!
— Эй, младший, не бузи, — Варрик доброжелательно улыбается, кладя тяжёлую ладонь на плечо начавшего вскакивать Карвера и заставляя его сесть обратно в кресло. Ему совсем не нравятся загадки лукавой ведьмы, но начавшийся разговор не ко времени и не к месту. — Может, есть иной путь найти Хоук? Раз уж все эти кровь, магуйства и ножички не работают. Там, ну не знаю, пустить по следу одну из ваших птичек…
Зевран весело хохотнул, подкидывая в руке клювоносую орлесианскую маску — невольный каламбур вышел на славу.
— Стойте! — громкий вскрик Изабеллы звонко ударил по ушам, так что все невольно поморщились, но эту бурю было уже не остановить. — Я сейчас! Я его принесу! Момент!
—…кого его? Ох, нет…
Мабари Фалафель был упитанным светло-рыжим псом, измазанным в каддисе так, что в полумраке комнаты напоминал самый страшный сон Морриган времён мора — совершенно неадекватного спутника Табрис, подкидывающего ей в заплечный мешок плохо обглоданные кости. И это она не об Алистере даже, тот хотя бы знал границы, которые опасно переходить. Псина эльфийки этого не ведала и ведать не желала.
Изабелла тащила Фалафеля за ошейник, всё не оставляя попыток поднять его на руки, но это было так же бессмысленно, как слишком быстрая попытка поднять на руки взрослую женщину среднего веса. Избалованный своей хозяйкой после событий Киркволла пёс весил и того больше. Впрочем, к чести мабари, большая часть его веса заключалась в мышцах.
Морриган брезгливо поджимает губы, но молчит, когда Варрик протягивает Фалафелю кусок чёрной кожи с пришитыми пёстрыми перьями — в своё время Хоук так и не нашла в себе сил расстаться с порвавшимся отцовским поясом, а теперь это было последним, что оставалось Варрику от подруги.
— Давай, парень, найди хозяйку, ей туго без тебя пришлось, ну же, — чёрный лоскут в грубых руках кажется траурной повязкой, и протяжный, обиженный скулёж мабари только усугублял невольные ассоциации.
Только сейчас Морриган поняла, насколько же стар был на самом деле пёс. Десять лет, конечно, ещё не финал для магически выведенной породы, но и далеко не расцвет сил. Светло-рыжая шкура слегка высеребрененна сединой, хоть под лазурными завитками каддиса это было почти не видно, а уши изодраны не в одной драке. Фалафель, не смотря на свою гастрономическую кличку, прошёл с Мариан Хоук длинный путь, был вернее любого из друзей и надёжнее противокислотного щита.
— Фалаф, ищи, ищи Хоук.
Фамилия, произносимая из-за краткости куда чаще родного имени, сработала на раз-два. Рыжее чудовище всё подобралось, вдумчиво запустило подвижный нос в ладони Варрика, и в тот момент, когда Морриган уже успела закатить глаза и разомкнуть фиолетовые губы, чтобы бросить исключительно едкую фразу, Фалафель коротко рыкнул и одним мощным прыжком преодолел раму элувиана.
Тонкая мутная плёнка с тихим чпоком сомкнулась за его спиной.
Фалафель взял след.
— Путь открыт, но следовать им я бы не спешила, — глубокий голос вырывает Карвера из оцепенения, и приходится приложить немало сил, чтобы не рвануть сквозь истончившееся до прозрачности стекло — плёнку, затянувшую золочёную раму одного из последних элувианов, известных живым. — За перекрёстком заплутаете, себя самих потерять будет легче, чем найти соколицу.
Морриган лукаво прикрывает глаза, но во взгляде — ни тени игры, мелькающей в лице. Она знала Хоук лишь тот недолгий срок, когда та вместе с Логейном была в Скайхолде, и из них двоих некоторой неловкости не испытывала почему-то со вторым — хотя, казалось, память о последствии ритуала уже умеет колдовать и метать кинжал на звук. А Мариан… Мариан была бесконечно уставшая женщина с исполосованными предплечьями и словно застывшими в улыбке губами. «Оставьте меня наконец в покое» — только идиот не проследил бы эту мысль, сверкающую в глубине глаз. Хоук надоело спасать этот проклятый мир, но она всё равно приходила на помощь хоть из Старкхевена, хоть с того света. И этого Морриган не могла до конца понять.
— И как нам её найти, не теряя самих себя? — Себастьян смотрит мимо неё на блестящую гладь зеркала, и, верно, уже знает ответ, когда Зевран протягивает Карверу тонкий кинжал, а дочь Флемет складывает руки в горсть под глухо срывающиеся багряные капли. Ваэль смотрит, как течёт кровь серого стража, резанувшего ладонь, не промедлив ни единого мига, и устало прикрывает глаза.
Не столь потому, что до сих пор испытывает отвращение к магии крови или подобным ритуалам, — в конце концов, отвоёвывая свой город, кто ему только не помогал, включая малефикарку Мариан, — сколько не в силах смотреть на излишне тёмную жидкость в белых ладонях. Полумёртвую, страшную кровь, смесь скверны и лекарства, так ещё и не смогшего до конца обратить зов вспять. Слишком мало времени прошло, слишком дорого досталось Табрис раскрытие этого секрета.
Звучит немая песнь волшебства, пронзая эфир, кличет родную кровь, что одна на двоих у брата и сестры — укажи путь, проведи по мирам легче путеводной звезды, вернее самого надёжного компаса! Молчит тёмная кровь в нежных руках, затихает песня, смурнеет лицом ведьма Морриган.
— Не понимаю, — раздражённо качнув головой и с плеском стряхивая тёмные капли с рук, словно всему виной была проклятая кровь. Впрочем, в какой-то мере так оно и было. — Я не слышу ни Мариан, ни единого твоего родича, с кем вязали бы узы прочнее якорей!
Сердце запнулось в груди — мертва, мертва, мертва! — и вновь забилось, оставляя после странную слабость в теле. Карвер неуверенно шепчет, с надеждой вскидывая взгляд на мрачное лицо Морриган:
— Может, серые стражи негодны для твоей ворожбы? Я точно знаю, что Гамлен, буквально неделю назад был жив, кровь… разве не должна была дозваться хотя бы его? Пусть не сестрицу, но дядю — почему нет?
— Может и скверна виновна, — нараспев отзывается она, не моргая выдерживая заполошный взгляд Карвера. — А может и не скверна… К словам пришлось, что та же матушка моя не знает, скольких дочерей породила на свет и кто их отцы…
— На что ты намекаешь?!
— Эй, младший, не бузи, — Варрик доброжелательно улыбается, кладя тяжёлую ладонь на плечо начавшего вскакивать Карвера и заставляя его сесть обратно в кресло. Ему совсем не нравятся загадки лукавой ведьмы, но начавшийся разговор не ко времени и не к месту. — Может, есть иной путь найти Хоук? Раз уж все эти кровь, магуйства и ножички не работают. Там, ну не знаю, пустить по следу одну из ваших птичек…
Зевран весело хохотнул, подкидывая в руке клювоносую орлесианскую маску — невольный каламбур вышел на славу.
— Стойте! — громкий вскрик Изабеллы звонко ударил по ушам, так что все невольно поморщились, но эту бурю было уже не остановить. — Я сейчас! Я его принесу! Момент!
—…кого его? Ох, нет…
Мабари Фалафель был упитанным светло-рыжим псом, измазанным в каддисе так, что в полумраке комнаты напоминал самый страшный сон Морриган времён мора — совершенно неадекватного спутника Табрис, подкидывающего ей в заплечный мешок плохо обглоданные кости. И это она не об Алистере даже, тот хотя бы знал границы, которые опасно переходить. Псина эльфийки этого не ведала и ведать не желала.
Изабелла тащила Фалафеля за ошейник, всё не оставляя попыток поднять его на руки, но это было так же бессмысленно, как слишком быстрая попытка поднять на руки взрослую женщину среднего веса. Избалованный своей хозяйкой после событий Киркволла пёс весил и того больше. Впрочем, к чести мабари, большая часть его веса заключалась в мышцах.
Морриган брезгливо поджимает губы, но молчит, когда Варрик протягивает Фалафелю кусок чёрной кожи с пришитыми пёстрыми перьями — в своё время Хоук так и не нашла в себе сил расстаться с порвавшимся отцовским поясом, а теперь это было последним, что оставалось Варрику от подруги.
— Давай, парень, найди хозяйку, ей туго без тебя пришлось, ну же, — чёрный лоскут в грубых руках кажется траурной повязкой, и протяжный, обиженный скулёж мабари только усугублял невольные ассоциации.
Только сейчас Морриган поняла, насколько же стар был на самом деле пёс. Десять лет, конечно, ещё не финал для магически выведенной породы, но и далеко не расцвет сил. Светло-рыжая шкура слегка высеребрененна сединой, хоть под лазурными завитками каддиса это было почти не видно, а уши изодраны не в одной драке. Фалафель, не смотря на свою гастрономическую кличку, прошёл с Мариан Хоук длинный путь, был вернее любого из друзей и надёжнее противокислотного щита.
— Фалаф, ищи, ищи Хоук.
Фамилия, произносимая из-за краткости куда чаще родного имени, сработала на раз-два. Рыжее чудовище всё подобралось, вдумчиво запустило подвижный нос в ладони Варрика, и в тот момент, когда Морриган уже успела закатить глаза и разомкнуть фиолетовые губы, чтобы бросить исключительно едкую фразу, Фалафель коротко рыкнул и одним мощным прыжком преодолел раму элувиана.
Тонкая мутная плёнка с тихим чпоком сомкнулась за его спиной.
Фалафель взял след.
воскресенье, 20 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
— Убив дракона, станешь сам драконом, — Мариан проговаривает эту присказку медленно, словно смакуя смысл, который раньше не понимала. — А убив древнюю сущность? Демона? Кем станешь, убив… бога?
Испещрённые поджившими шрамами руки пляшут над золочёной рамой разложенного на тёмном деревянном полу элувиана, аккуратно призывая магию на помощь, словно прислушиваясь к неуловимой вибрации воздуха вокруг разбитого артефакта. Хоук увлечённо закусывает нижнюю губу и наклоняется ещё ниже, так что отросшие за время в Тени и на острове волосы почти касаются изящных завитков золота — она почти не чувствует затёкших ног, но даже приподняться на колени сейчас нет ни сил, ни желания. Кажется, Мариан что-то упускает из виду, подобно эльфу из старой сказки, складывая свою вечность из осколков.
— Кем станешь, убив бога, который не был богом изначально, но стал им, убивая… — еле слышные слова ложатся вместе с дыханием на мутные фрагменты стекла, по кусочкам укладываемые на тёмную поверхность, но головоломка почему-то не желает складываться. Чего-то… не хватает. Чего-то очень-очень важного.
— Хоук? Монна Хоук? — входная дверь протяжно скрипнула, дробно простучали каблуки по лакированному полу, тихонько застонали половицы под подошвой. Мариан медленно поворачивается к вошедшему и запрокидывает голову, скользнув невидящим взглядом по тонким чертам лица, по уходящим под кипенно-белый ворот завиткам изумрудной метки, по тонким ветвям, подобно княжескому венцу оплетающим светлые волосы…
— Кем станет тот, кто убил бога, Константин?
— Богом?
Он до конца не понимает, почему лицо Хоук медленно светлеет, а в глазах прослеживается разгорающееся озарение. Искусанные губы дрожат, но слова, слетающие с них, рассыпаются в звонкой тишине комнаты, как горсть дроблёного хрусталя.
— А кто именно убил… — слово островитян, означающее тысячу ликов, ложится на язык колкой льдинкой, так что произнеси чуть быстрее — и наглотаешься собственной крови. — Кто именно, Константин, я или ты?
Закрой глаза — пушистые ресницы отбрасывают на бледную кожу неверные тени, — и вспомни, как трещали под ударами посоха гротескные лица, как кричало и визжало на все лады древнее существо, мертвец, гниющий в своей застывшей вечности. Как оно кричало, Андрасте, как оно кричало… И в этом крике — сонм голосов, звучащих эхом — ненависть к вору, похитившему силу, проклятия на голову убийцы, оборвавшей жизнь… Оборвавшей бесконечный цикл смертей. И вместе с этими полными ярости и боли — а прежде всего — страха! — голосами, раскалённые виски ласкает свежий ветер, несущий в себе вкус росы на молодых травах. Они так плакали, так плакали… Андрасте, кто — они?
Мариан ошарашено распахивает глаза и встречает такой же полный ужаса осознания взгляд Константина.
— Твою мать…
Они даже не останавливаются, чтобы закрыть за собой дверь. Быстрее, быстрее — лишь крикнув на ходу Бьянке, чтобы бросала всё, и спешила с ними, — Хоук не успевает заметить момент, когда оба её спутника начинают напоминать размытые в летнем мареве тени всех оттенков зелёного, а собственные ладони зарываются в жёсткую шерсть ульга. Их шесть, с низким рыком включающихся в этот бешенный бег, подхватывающих на спины слабейших, несущихся во весь опор. Быстрее, быстрее, только бы не…
Не опоздать.
Если и был над небом святой, отвечающий за удачу, в этот раз он щедро одарил их своей милостью. Настолько щедро, что утопая по щиколотку в молодой, по-весеннему зелёной траве, Бьянка рассмеялась, как ребёнок.
— Чувствуешь, чувствуешь? — зелень глаз в лучах солнца, струящихся сквозь густые кроны, кажется ещё глубже, ещё ярче, чем обычно — не смертная, юное божество весны, заключённое в хрупком женском теле. Воздух поёт вокруг, переливается срывающимися с резных листков каплями, наполняясь тонким и свежим ароматом распускающихся бутонов. Константин небрежно подхватывает ближайший нежно-фиолетовый цветок и с мягкой улыбкой размещает его на тёмных кудрях кузины.
— Конечно, чувствую, звёздочка…
Она счастливо улыбается ему в ответ, что-то шепча вполголоса, и Хоук как никогда раньше чувствует себя бесконечно чужой рядом с ними. Для неё расцветший к концу лета грот мёртвого демона бесконечно прекрасен, но молчалив, как молчалива любая природа. Для Мариан не поёт роса на нежных лепестках, не сияют бледным светом оплетающие разрушенный ствол En on míl frichtamen побеги, стремящиеся окутать острые почерневшие корни дикими цветами и душистыми травами.
Убивший божество, разбивший цикл, Константин выпустил в мир сметающий всё на своём пути поток первозданной силы, напитавший его душу до самых краёв, но не способной заполнить сверх меры. Он черпал из этого звенящего в солнечных бликах водопада — щедро одаривая возлюбленную, забирая себе… Но сколь много могут получить две души, когда век за веком сонм жизней ложился на круг, десятки людей отдавали себя многоликому, становясь чем-то свыше, чем смертный, чем-то хуже, чем человек? Ведь тот, кто имеет тысячу лиц, навсегда теряет своё собственное. Лишённые сознания безвольные куклы, повисшие на натянутых нитях марионетки с гротескно изломанными конечностями, ставшие свободными в тот самый час, когда Мариан Хоук послала ко всем демонам жуткий цикл. Умершие годы назад — они стремились слиться с ожившей природой, но те, другие, против воли оставившие всё, что любили… Всех, кого любили…
Бьянка протягивает руку и переплетает свои пальцы с пальцами Константина. Они оба знают, что следует сделать с тем морем плещущей вокруг силы, заполнившей грот доверху. Только жадный до власти глупец возьмёт себе сверх требуемого.
— Раз? — де Сарде широко улыбается, чуть склоняя голову набок.
— Два… — одними губами откликается д’Орсей, ловя её взгляд.
— Три, — упрямо, резко, как приказ, отданный по праву рождения. Как приговор, как благословение, как лучшее на свете заклинание. Мариан ещё успевает увидеть, как осыпается осколками дрожащее под сводом грота марево, а потом яркая вспышка заставляет её зажмуриться, закрывая лицо руками.
…когда она наконец рискнула открыть глаза, то с тихим «вашшадан» медленно опустилась на ближайший камень. Влажный мох быстро промочил длинные полы куртки, мелкие зелёные ворсинки налипли на ладонь, но Хоук этого даже не заметила. Всё стало таким неважным и пустым, тающим в звонкой тишине, лопнувшей, как мыльный пузырь, когда светлоглазый мужчина с хищным, по-птичьи заострённым лицом размыкает тонкие губы и как-то надломлено уточняет в пустоту:
— En on míl frichtamen?
Ему с усмешкой откликается другой, с чёрным, размазанным по лицу узором — он неуверенно опирается о переплетение ветвей, но держится почти прямо, единственный из всех. Будто привыкший к недопустимости слабости — ведь всегда есть те, кому хуже.
— Нет, Винбарр, это сделали on ol menawí, — он тепло смотрит на Константина и Бьянку, и, помедлив, добавляет с мягкостью в голосе:
— Спасибо, carants.
Хоук ещё не в состоянии понять, почему молодой наместник подобно мальчишке с воплем радости бросается на шею этому человеку, а Бьянка прижимает дрожащие пальцы к губам и судорожно размазывает по щекам блестящие дорожки слёз.
И лишь звонкое эхо играет именем, как лёгким мячиком, швыряя его об утопающие в побегах стены.
«Катасах, Катасах, Катасах…»
Испещрённые поджившими шрамами руки пляшут над золочёной рамой разложенного на тёмном деревянном полу элувиана, аккуратно призывая магию на помощь, словно прислушиваясь к неуловимой вибрации воздуха вокруг разбитого артефакта. Хоук увлечённо закусывает нижнюю губу и наклоняется ещё ниже, так что отросшие за время в Тени и на острове волосы почти касаются изящных завитков золота — она почти не чувствует затёкших ног, но даже приподняться на колени сейчас нет ни сил, ни желания. Кажется, Мариан что-то упускает из виду, подобно эльфу из старой сказки, складывая свою вечность из осколков.
— Кем станешь, убив бога, который не был богом изначально, но стал им, убивая… — еле слышные слова ложатся вместе с дыханием на мутные фрагменты стекла, по кусочкам укладываемые на тёмную поверхность, но головоломка почему-то не желает складываться. Чего-то… не хватает. Чего-то очень-очень важного.
— Хоук? Монна Хоук? — входная дверь протяжно скрипнула, дробно простучали каблуки по лакированному полу, тихонько застонали половицы под подошвой. Мариан медленно поворачивается к вошедшему и запрокидывает голову, скользнув невидящим взглядом по тонким чертам лица, по уходящим под кипенно-белый ворот завиткам изумрудной метки, по тонким ветвям, подобно княжескому венцу оплетающим светлые волосы…
— Кем станет тот, кто убил бога, Константин?
— Богом?
Он до конца не понимает, почему лицо Хоук медленно светлеет, а в глазах прослеживается разгорающееся озарение. Искусанные губы дрожат, но слова, слетающие с них, рассыпаются в звонкой тишине комнаты, как горсть дроблёного хрусталя.
— А кто именно убил… — слово островитян, означающее тысячу ликов, ложится на язык колкой льдинкой, так что произнеси чуть быстрее — и наглотаешься собственной крови. — Кто именно, Константин, я или ты?
Закрой глаза — пушистые ресницы отбрасывают на бледную кожу неверные тени, — и вспомни, как трещали под ударами посоха гротескные лица, как кричало и визжало на все лады древнее существо, мертвец, гниющий в своей застывшей вечности. Как оно кричало, Андрасте, как оно кричало… И в этом крике — сонм голосов, звучащих эхом — ненависть к вору, похитившему силу, проклятия на голову убийцы, оборвавшей жизнь… Оборвавшей бесконечный цикл смертей. И вместе с этими полными ярости и боли — а прежде всего — страха! — голосами, раскалённые виски ласкает свежий ветер, несущий в себе вкус росы на молодых травах. Они так плакали, так плакали… Андрасте, кто — они?
Мариан ошарашено распахивает глаза и встречает такой же полный ужаса осознания взгляд Константина.
— Твою мать…
Они даже не останавливаются, чтобы закрыть за собой дверь. Быстрее, быстрее — лишь крикнув на ходу Бьянке, чтобы бросала всё, и спешила с ними, — Хоук не успевает заметить момент, когда оба её спутника начинают напоминать размытые в летнем мареве тени всех оттенков зелёного, а собственные ладони зарываются в жёсткую шерсть ульга. Их шесть, с низким рыком включающихся в этот бешенный бег, подхватывающих на спины слабейших, несущихся во весь опор. Быстрее, быстрее, только бы не…
Не опоздать.
Если и был над небом святой, отвечающий за удачу, в этот раз он щедро одарил их своей милостью. Настолько щедро, что утопая по щиколотку в молодой, по-весеннему зелёной траве, Бьянка рассмеялась, как ребёнок.
— Чувствуешь, чувствуешь? — зелень глаз в лучах солнца, струящихся сквозь густые кроны, кажется ещё глубже, ещё ярче, чем обычно — не смертная, юное божество весны, заключённое в хрупком женском теле. Воздух поёт вокруг, переливается срывающимися с резных листков каплями, наполняясь тонким и свежим ароматом распускающихся бутонов. Константин небрежно подхватывает ближайший нежно-фиолетовый цветок и с мягкой улыбкой размещает его на тёмных кудрях кузины.
— Конечно, чувствую, звёздочка…
Она счастливо улыбается ему в ответ, что-то шепча вполголоса, и Хоук как никогда раньше чувствует себя бесконечно чужой рядом с ними. Для неё расцветший к концу лета грот мёртвого демона бесконечно прекрасен, но молчалив, как молчалива любая природа. Для Мариан не поёт роса на нежных лепестках, не сияют бледным светом оплетающие разрушенный ствол En on míl frichtamen побеги, стремящиеся окутать острые почерневшие корни дикими цветами и душистыми травами.
Убивший божество, разбивший цикл, Константин выпустил в мир сметающий всё на своём пути поток первозданной силы, напитавший его душу до самых краёв, но не способной заполнить сверх меры. Он черпал из этого звенящего в солнечных бликах водопада — щедро одаривая возлюбленную, забирая себе… Но сколь много могут получить две души, когда век за веком сонм жизней ложился на круг, десятки людей отдавали себя многоликому, становясь чем-то свыше, чем смертный, чем-то хуже, чем человек? Ведь тот, кто имеет тысячу лиц, навсегда теряет своё собственное. Лишённые сознания безвольные куклы, повисшие на натянутых нитях марионетки с гротескно изломанными конечностями, ставшие свободными в тот самый час, когда Мариан Хоук послала ко всем демонам жуткий цикл. Умершие годы назад — они стремились слиться с ожившей природой, но те, другие, против воли оставившие всё, что любили… Всех, кого любили…
Бьянка протягивает руку и переплетает свои пальцы с пальцами Константина. Они оба знают, что следует сделать с тем морем плещущей вокруг силы, заполнившей грот доверху. Только жадный до власти глупец возьмёт себе сверх требуемого.
— Раз? — де Сарде широко улыбается, чуть склоняя голову набок.
— Два… — одними губами откликается д’Орсей, ловя её взгляд.
— Три, — упрямо, резко, как приказ, отданный по праву рождения. Как приговор, как благословение, как лучшее на свете заклинание. Мариан ещё успевает увидеть, как осыпается осколками дрожащее под сводом грота марево, а потом яркая вспышка заставляет её зажмуриться, закрывая лицо руками.
…когда она наконец рискнула открыть глаза, то с тихим «вашшадан» медленно опустилась на ближайший камень. Влажный мох быстро промочил длинные полы куртки, мелкие зелёные ворсинки налипли на ладонь, но Хоук этого даже не заметила. Всё стало таким неважным и пустым, тающим в звонкой тишине, лопнувшей, как мыльный пузырь, когда светлоглазый мужчина с хищным, по-птичьи заострённым лицом размыкает тонкие губы и как-то надломлено уточняет в пустоту:
— En on míl frichtamen?
Ему с усмешкой откликается другой, с чёрным, размазанным по лицу узором — он неуверенно опирается о переплетение ветвей, но держится почти прямо, единственный из всех. Будто привыкший к недопустимости слабости — ведь всегда есть те, кому хуже.
— Нет, Винбарр, это сделали on ol menawí, — он тепло смотрит на Константина и Бьянку, и, помедлив, добавляет с мягкостью в голосе:
— Спасибо, carants.
Хоук ещё не в состоянии понять, почему молодой наместник подобно мальчишке с воплем радости бросается на шею этому человеку, а Бьянка прижимает дрожащие пальцы к губам и судорожно размазывает по щекам блестящие дорожки слёз.
И лишь звонкое эхо играет именем, как лёгким мячиком, швыряя его об утопающие в побегах стены.
«Катасах, Катасах, Катасах…»
суббота, 19 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
— Ты слышала? — опасливо оглядевшись по сторонам и прикрыв краем светлого арселе* лицо, склонилась к товарке розовощёкая горожанка. — Говорят, наместник наш — не человек!
— Рози! Дура! — вторая сплетница шипит, раздражённо шлёпнув подругу по предплечью. — Что ты такое говоришь?
— И вовсе я не дура, Мэг! — арселе уже сбился, не скрывая круглого лица, но горожанке уже всё равно, нашлись свободные уши и тут-то её выслушают, всяко горничная леди Моранж знает больше, чем торговки сукном. — Сама видела, когда молодой господин вернулся в тот день с этой женщиной — ни следа малихора, зато по волосам вьются ветви, как у островитян!
На пару мгновений подруги затихают испуганными мышками, когда мимо пролетает, прижав к груди стопку свитков, темнокожая хикметка с узнаваемой белой лентой на предплечье, а потом Рози начинает частить, наконец дав волю природной болтливости:
— И зелёные разводы уходят под ворот по шее, вот тебе солнце!
Словно клянясь, Рози вытягивает из-под ворота платья тонкую телемскую цепочку и торопливо целует медальон. Полуденные лучи блестят на острых золочёных гранях, и торговка прикрывает их ладошкой, не стремясь гневить Просветлённого пустыми клятвами.
— А тебе бы только заглянуть куда не следует, да? — Мэг глумливо усмехается, а потом вдруг становится совершенно серьёзной. — Ты это брось, не наше это дело, почему его светлость использует ворожбу местных. И про госпожу Хоук не болтай лишнего! Леди Моранж говорит о ней только хорошее — шутка ли, способна излечить малихор… Она себя не жалеет, работая в этих ужасных казематах, и других учит, как кровь очищать — ни слова про неё сплетен не хочу слышать! Пусть хоть ночами шабаши устраивает и нагой летает, мне плевать. А ты, вместо того, чтобы языком трепать, Рози, лучше бы помогла привести в пристойный вид лечебницу — голый камень и куча пыли, как такое людям показывать?
— Ой, а что можно сделать?..
Тёплые солнечные лучи играли на застеклённых ставнях основательного каменного здания, должного через несколько недель стать первой лечебницей на Ти-Фради, не размещённой в подвалах, грубо сколоченных сараях или повозках. Афра немного сожалела, что открывается она не в Хикмете, а в Новой Серене, но в городе Мостового Альянса, лишённого старого наместника, было и без этого дел невпроворот. После показательной казни Асили многие алхимики боялись за собственные жизни и всеми силами открещивались от любых связей с покойным, на свет всплывали старые, ещё привезённые с континента, разработки — всё, о чём нельзя было говорить, все теории и исследования флоры и воды, всё становилось достоянием общественности.
Отголоски жарких споров долетали и до Новой Серены, так что Афра чуть хмурилась с ноткой беспокойства, но потом привычно поправляла на плече белую ленту — знак причастности к той самой, спасительной магии крови, — и как в омут с головой бросалась в работу. Их было мало, бесконечно мало, тех, кто мог договариваться с болезнью, сама монна Хоук, их славная Мариан, работала до тех пор, пока не валилась с ног и Петрус просто не запрещал ей продолжать лечить, покуда та не отоспится и не перестанет напоминать оживший, но отчего-то исключительно счастливый труп.
«Оставьте, я живу сейчас этим», — она смеялась, но всё равно подчинялась суровому вердикту — обжигающий сладкий чай и свежий воздух восстанавливали силы куда медленнее жертвоприношений, но куда этичнее. А идеалы в их безумное время нужны были, как никогда раньше. И поэтому чай, бурда из трав, которую Мариан зовёт ущербной версией лириума, сладкие до зубовного скрежета конфеты, и вновь в бой, благо на Ти-Фради больные малихором начали заканчиваться и даже не летально.
— Помяните моё слово, дитя, назовут лечебницу в вашу честь, — Петрус лукаво ухмыляется в усы, прекрасно подобрав время для подобных заявлений — Мариан давится крепким чаем и складывается пополам, утыкаясь носом в колени. Отдышавшись же, весело фыркает:
— Угу, и медальку блестящую, хоть где-то её получу. Буду ходить и радоваться! Но лечебница в честь живого человека — это так пошло. У меня есть куда лучший вариант.
Хоук широко улыбается и вскидывает руку в жесте благословления, коим так любила потчевать её в каждый случайный приход ныне покойная Эльтина.
— Лечебница несвятой Андрасте! Звучит?
— Почему же несвятой? — поверхностно знакомый с верой родины Мариан, Петрус знает об этой богине лишь малость, но успел достаточно узнать саму Хоук, чтобы понять — за этой «несвятой» прячется какая-нибудь история, а у него есть достаточно времени, чтобы её услышать.
— Потому что ведьма, к тому же казнённая, — Хоук улыбается уголками губ и недоумённо поднимает брови, когда церковник, вдуматься только, местной религии, тактично поправляет её и называет Андрасте мученицей. Святой. Ведьму. Сгоревшую на костре. Ставшую иконой для тысяч андрастианцев, отрицающих магические способности их богини, которую когда-то убили их далёкие предки.
— Простите?
— Мы считаем, что магия — дар Просветлённого, — Петрус облокачивается спиной о высокий книжный шкаф, полный разрозненных записей (Афра хватала любой чистый лист и начинала строчить чуть ли не поминутно действия наставницы, если дорывалась до работы в одну смену) и начинает говорить тихо и вкрадчиво. — Он дал в руки своим ученикам силу, за которую его следует благодарить, но никак не укорять. Мы можем воздействовать на саму суть мира — это ли не чудо? Только безумец будет сжигать женщину только за то, что она прекрасна лицом и одарена богом, безумец или жадный глупец, не получивший желанного и прикрывший свои мотивы красивой сказкой про опасность колдовства. Ведь вы никогда…
—…не отрубите руки ребёнку, чтобы разгневавшись, он не схватился за меч, — Мариан заканчивает фразу еле слышно, потерянно улыбаясь и, когда она поднимает взгляд, её глаза сияют, как самое лучшее на свете волшебство.
— Истинно так, дитя моё, истинно так, — в такие минуты ему бесконечно сложно не улыбнуться в ответ. — Поэтому Андрасте, эта храбрая, бесконечно храбрая женщина, святая именно за свои дела, а не за загнанный в рамки мнимой пристойности посмертный образ.
Золотой диск солнца над лечебницей медленно клонился к закату.
На Ти-Фради опускалась ночь.
__
* арселе это головной убор тюдорского периода по типу чепца. В игре встречался на горожанках.
— Рози! Дура! — вторая сплетница шипит, раздражённо шлёпнув подругу по предплечью. — Что ты такое говоришь?
— И вовсе я не дура, Мэг! — арселе уже сбился, не скрывая круглого лица, но горожанке уже всё равно, нашлись свободные уши и тут-то её выслушают, всяко горничная леди Моранж знает больше, чем торговки сукном. — Сама видела, когда молодой господин вернулся в тот день с этой женщиной — ни следа малихора, зато по волосам вьются ветви, как у островитян!
На пару мгновений подруги затихают испуганными мышками, когда мимо пролетает, прижав к груди стопку свитков, темнокожая хикметка с узнаваемой белой лентой на предплечье, а потом Рози начинает частить, наконец дав волю природной болтливости:
— И зелёные разводы уходят под ворот по шее, вот тебе солнце!
Словно клянясь, Рози вытягивает из-под ворота платья тонкую телемскую цепочку и торопливо целует медальон. Полуденные лучи блестят на острых золочёных гранях, и торговка прикрывает их ладошкой, не стремясь гневить Просветлённого пустыми клятвами.
— А тебе бы только заглянуть куда не следует, да? — Мэг глумливо усмехается, а потом вдруг становится совершенно серьёзной. — Ты это брось, не наше это дело, почему его светлость использует ворожбу местных. И про госпожу Хоук не болтай лишнего! Леди Моранж говорит о ней только хорошее — шутка ли, способна излечить малихор… Она себя не жалеет, работая в этих ужасных казематах, и других учит, как кровь очищать — ни слова про неё сплетен не хочу слышать! Пусть хоть ночами шабаши устраивает и нагой летает, мне плевать. А ты, вместо того, чтобы языком трепать, Рози, лучше бы помогла привести в пристойный вид лечебницу — голый камень и куча пыли, как такое людям показывать?
— Ой, а что можно сделать?..
Тёплые солнечные лучи играли на застеклённых ставнях основательного каменного здания, должного через несколько недель стать первой лечебницей на Ти-Фради, не размещённой в подвалах, грубо сколоченных сараях или повозках. Афра немного сожалела, что открывается она не в Хикмете, а в Новой Серене, но в городе Мостового Альянса, лишённого старого наместника, было и без этого дел невпроворот. После показательной казни Асили многие алхимики боялись за собственные жизни и всеми силами открещивались от любых связей с покойным, на свет всплывали старые, ещё привезённые с континента, разработки — всё, о чём нельзя было говорить, все теории и исследования флоры и воды, всё становилось достоянием общественности.
Отголоски жарких споров долетали и до Новой Серены, так что Афра чуть хмурилась с ноткой беспокойства, но потом привычно поправляла на плече белую ленту — знак причастности к той самой, спасительной магии крови, — и как в омут с головой бросалась в работу. Их было мало, бесконечно мало, тех, кто мог договариваться с болезнью, сама монна Хоук, их славная Мариан, работала до тех пор, пока не валилась с ног и Петрус просто не запрещал ей продолжать лечить, покуда та не отоспится и не перестанет напоминать оживший, но отчего-то исключительно счастливый труп.
«Оставьте, я живу сейчас этим», — она смеялась, но всё равно подчинялась суровому вердикту — обжигающий сладкий чай и свежий воздух восстанавливали силы куда медленнее жертвоприношений, но куда этичнее. А идеалы в их безумное время нужны были, как никогда раньше. И поэтому чай, бурда из трав, которую Мариан зовёт ущербной версией лириума, сладкие до зубовного скрежета конфеты, и вновь в бой, благо на Ти-Фради больные малихором начали заканчиваться и даже не летально.
— Помяните моё слово, дитя, назовут лечебницу в вашу честь, — Петрус лукаво ухмыляется в усы, прекрасно подобрав время для подобных заявлений — Мариан давится крепким чаем и складывается пополам, утыкаясь носом в колени. Отдышавшись же, весело фыркает:
— Угу, и медальку блестящую, хоть где-то её получу. Буду ходить и радоваться! Но лечебница в честь живого человека — это так пошло. У меня есть куда лучший вариант.
Хоук широко улыбается и вскидывает руку в жесте благословления, коим так любила потчевать её в каждый случайный приход ныне покойная Эльтина.
— Лечебница несвятой Андрасте! Звучит?
— Почему же несвятой? — поверхностно знакомый с верой родины Мариан, Петрус знает об этой богине лишь малость, но успел достаточно узнать саму Хоук, чтобы понять — за этой «несвятой» прячется какая-нибудь история, а у него есть достаточно времени, чтобы её услышать.
— Потому что ведьма, к тому же казнённая, — Хоук улыбается уголками губ и недоумённо поднимает брови, когда церковник, вдуматься только, местной религии, тактично поправляет её и называет Андрасте мученицей. Святой. Ведьму. Сгоревшую на костре. Ставшую иконой для тысяч андрастианцев, отрицающих магические способности их богини, которую когда-то убили их далёкие предки.
— Простите?
— Мы считаем, что магия — дар Просветлённого, — Петрус облокачивается спиной о высокий книжный шкаф, полный разрозненных записей (Афра хватала любой чистый лист и начинала строчить чуть ли не поминутно действия наставницы, если дорывалась до работы в одну смену) и начинает говорить тихо и вкрадчиво. — Он дал в руки своим ученикам силу, за которую его следует благодарить, но никак не укорять. Мы можем воздействовать на саму суть мира — это ли не чудо? Только безумец будет сжигать женщину только за то, что она прекрасна лицом и одарена богом, безумец или жадный глупец, не получивший желанного и прикрывший свои мотивы красивой сказкой про опасность колдовства. Ведь вы никогда…
—…не отрубите руки ребёнку, чтобы разгневавшись, он не схватился за меч, — Мариан заканчивает фразу еле слышно, потерянно улыбаясь и, когда она поднимает взгляд, её глаза сияют, как самое лучшее на свете волшебство.
— Истинно так, дитя моё, истинно так, — в такие минуты ему бесконечно сложно не улыбнуться в ответ. — Поэтому Андрасте, эта храбрая, бесконечно храбрая женщина, святая именно за свои дела, а не за загнанный в рамки мнимой пристойности посмертный образ.
Золотой диск солнца над лечебницей медленно клонился к закату.
На Ти-Фради опускалась ночь.
__
* арселе это головной убор тюдорского периода по типу чепца. В игре встречался на горожанках.
пятница, 18 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
В Вал Руайо сегодня необычайно тихая ночь.
Молодой мужчина в клювоносой маске, небрежно балансируя по-птичьи раскинутыми в стороны руками, вышагивает по карнизу над прекрасным даже в полутьме Бель Марш. Одна из самых роскошных частей города, исполненная в мраморе, украшенная лепниной и резными вставками светлого дерева, была излюбленным приютом знатных горожан, известных бардов и, как водится, убийц. К последнему высокочтимому в Орлее классу и принадлежал эльф, ловко перепрыгивающий по узким выступам утопающих в тенях фасадов. Он не был одним из неуловимого Дома Отдохновения, скорее родился и вырос в солнечной Антиве, но тем и прекрасна страна тысячи ликов, что никогда не узнаешь, кто именно скрывается под изящной маской, покуда
не станет слишком поздно.
Шаг, ещё шаг, изящный поворот над пропастью, замерев на не по-летнему прохладном подоконнике… Блаженны те, кто смеют оставлять в такую ночь открытыми высокие ставни, позволяя лёгкому ветру путать винные шторы, а шелесту пышных деревьев скрадывать лёгкие шаги незваных гостей. Узкая ладонь в чёрной перчатке почти ласково толкает изящную створку, а прыжок внутрь комнаты настолько тих, что остаётся совершенно незамеченным.
Вернее, остался бы таковым, если бы не одно но.
— Дверями пользоваться противно природе ворона? — лёгкий смешок звучит мягко и чуть насмешливо.
— Amado~ — судя по голосу мужчина улыбается, а потом серебристая маска летит на пол, скинутая изящной женской рукой.
Орлейские личины всегда были чересчур… неудобные, когда дело касалось отношений неофициального толка. К тому же, даже проживая при дворе ныне покойной императрицы Селины, Морриган так и не пожелала участвовать в Игре, будучи не выше неё, не ниже — вне. В конце концов, что за удовольствие играть по чужим правилам? Особенно для дочерей Флемет.
Чуть позже, со смешком стирая с губ фиолетовые разводы помады, Зевран в присущей ему манере расскажет своей ведьме, что не далее, как сегодняшним вечером, в порт прибыл корабль с блестящим новеньким названием по темному борту.
— Слишком блестящим, amado, даже для ворона, — он лукаво прищуривается, встречая понимание в золотистом взгляде Морриган. Она всегда была весьма умна, не требовалось пояснять и тут. Кто-то отчаянно не желал быть узнанным властями, потратившись на смену бортовой надписи на ту, что не будет выделяться на потемневших контурах старого названия.
«Сирена» или «Селена», в сущности невелика разница, и нет ничего странного в том, что капитан корабля решил обновить любимицу, с которой прошёл долгий путь. Но между обновленной надписью и совсем новой пропасть в мириады звёзд.
— Видеть капитана пришлось тебе и лик его не тайна? — годы не избавили Морриган от витиеватой и странно построенной речи, но иногда Зеврану казалось, что она просто играется словами, как сытая кошка мышами — прекрасно знает, что с ними делать, но не хочет.
— Наша старая знакомая, всё так же прекрасна, всё так же скрываться умеет лишь от тех, кого видит сама… Изабелла, в весьма лестной компании серого стража, гнома и объявленного вне закона мага… Невольно вспоминаются старые-добрые времена, когда мы путешествовали с Табрис и заодно, ну, чисто случайно, закончили Мор или что-то в этом роде. Не припоминаешь?
— Весьма… смутно, — полные губы изгибаются в лёгкой улыбке.
— Прискорбно! Тогда, смею напомнить… Моя прелесть, тебе уже говорили, что у тебя изумительные глаза? *
— Из всего, что было, ты вспомнил это? Льстец.
— И с очень хорошей памятью!
Память у Зеврана была действительно очень хорошая — годы, прошедшие с их последней встречи в «Жемчужине», изменили Изабеллу даже внешне — к счастью, это был тот редкий случай, когда изменения произошли в лучшую сторону. Однако, как бы ни обошлась судьба с пираткой, в одном она ей благоволила и поныне — порт принял «Сирену»-«Селену» спокойно и благопристойно, не обратив внимания ни на блеск новёхоньких букв, ни на тёмные следы первого названия.
— Я тут быстро огляделась, — лукавству Таллис было не занимать, поэтому мерно раскачиваясь с носка на пятку, она несколько обесценила тот марш-бросок по переулкам и кварталам, который произвела до рассвета. — И… вы уверены, что именно эта женщина нам нужна? У меня от неё всегда мурашки по коже были. Не от страха, а…
Она чуть пошевелила в воздухе пальцами, подбирая верное слово.
— Тревоги, скорее. Чувствую смутный дух подставы.
— Или воронов.
— Ну, что поделать, я до сих пор обижена, что инквизитор искал их помощи, а не нашей.
— Нам нужна Морриган. Нам нужен камень-ключ. Нам нужен элувиан.
— Значит, эта вещь называется… элу-виан? — де Сарде с трепетом оглаживает воздух вокруг почерневшей от времени рамы, всё же не рискуя касаться старинного зеркала голыми руками. Мутно блестящее разбитым стеклом, оно полулежало в выдолбленном стволе бывшего En on míl frichtamen и переливалось в слабых лучах солнца, падающих через провалы тяжёлого свода пещеры. Пальцы так и жгло отчаянное желание дотронуться до прекрасной вещи, огладить изящные завитки, острые осколки драгоценной инкрустации… Ведь ничего страшного не случится? Бьянка только попробует, так ли элувиан приятен на ощупь, как ласкает взор.
— Не надо, звёздочка, — тонкие зелёные побеги оплетают запястья уже тянущихся к зеркальной глади рук, и де Сарде неловко замирает, когда между пальцами и масляно переливающимся стеклом остаётся не больше пары дюймов расстояния. Несколько мгновений она ещё бездумно смотрит на своё искажённое отражение, а потом безвольно обмирает в объятиях Константина.
— Не знаю, что на меня нашло, — Бьянка потерянно вздыхает, утыкаясь лицом в ворот его камзола, и смыкает руки за спиной кузена. Во избежание новых попыток коснуться проклятой вещи — лучше уж скользить невесомо по жёстким нитям вышитого узора на тёмной ткани и надеяться, что их больше не ждёт ничего, опаснее таких мгновений, когда всё заканчивается за миг до непоправимого.
— Что? — Хоук жёстко улыбается, пряча за этой ухмылкой страх не случившегося. — Вернее сказать, кто. Остатки влияния этой тварюшки. Сомневаюсь, что зеркало осквернено — после увлечения малефикарством, я чувствую такие вещи, как гнилостный запах затворённой в венах мёртвой крови. Я помню, помню, как…
Тончайшие, словно паутина, нити черной гнили и глянцевитая слизь, покрывавшая лицо и руки Карвера, как полупрозрачная плёнка. Запавшие глаза и лихорадочно-горячее тело смертельно больного человека. Мариан помнит, как легла на плечи тяжесть, как она тащила брата практически волоком, когда силы оставили его совсем — нет ничего, что развивалось бы в заражённом организме быстрее и пагубнее скверны. Скверны, что до безумия похожа на малихор, заставляющий Хоук нервно вздрагивать каждый проклятый раз — стоит только забыться, только на мгновение расстаться с пониманием — это не смертельно, исцелить это тебе подвластно. Малихор и скверна, скверна и малихор — чёрная, больная кровь, подобно густой смоле текущая по венам. И если с одним малефикар способен справиться — от второго лекарства нет.
—…помню, как, — Мариан повторяет непослушными губами, и медленно выдыхает, до боли сжимая в руке посох. — Мой брат, Карвер, был заражён скверной. Он… умирал у меня на руках — быстро, неимоверно быстро. Сначала усталость, потом отторжение любой пищи, потом…
— Я проходил через это, — Константин лишь крепче прижимает к себе Бьянку, словно единственное сокровище, но взгляд его, направленный на Хоук, полон горького понимания. — Те же симптомы, что и у малихора, только в куда более сжатые сроки. Потом чёрная кровь, потом жар, потом… всё заканчивается. Не нужно продолжать, мы понимаем, не мучай себя, не надо.
Мариан благодарно кивает, чуть улыбаясь уголками губ, и всё же договаривает:
— Он выжил. Я бы не вынесла, если бы Карвер умер. Один… маг, что шёл с нами, помог найти серых стражей. Тех единственных, кто может затормозить агонию на долгий, очень долгий срок — тридцать лет, подумать только. Брат прошёл посвящение, и примкнул к ордену. Ему повезло, выживает далеко не каждый, многие сгорают изнутри вместо ремиссии… Но тут, на Ти-Фради, я не знаю, есть ли этот бич нашего мира, и, второе, смогла бы я его исцелить. Лучше не касаться таких чуждых вещей, прежде чем я не скажу, что оно — безопасно.
Взгляды, как острые шпаги, скрещиваются на разбитом элувиане, и на мгновение в воздухе слышится призрак чьего-то страшного, отзвучавшего смеха.
— — — — — — — — — —
сносочки
Молодой мужчина в клювоносой маске, небрежно балансируя по-птичьи раскинутыми в стороны руками, вышагивает по карнизу над прекрасным даже в полутьме Бель Марш. Одна из самых роскошных частей города, исполненная в мраморе, украшенная лепниной и резными вставками светлого дерева, была излюбленным приютом знатных горожан, известных бардов и, как водится, убийц. К последнему высокочтимому в Орлее классу и принадлежал эльф, ловко перепрыгивающий по узким выступам утопающих в тенях фасадов. Он не был одним из неуловимого Дома Отдохновения, скорее родился и вырос в солнечной Антиве, но тем и прекрасна страна тысячи ликов, что никогда не узнаешь, кто именно скрывается под изящной маской, покуда
не станет слишком поздно.
Шаг, ещё шаг, изящный поворот над пропастью, замерев на не по-летнему прохладном подоконнике… Блаженны те, кто смеют оставлять в такую ночь открытыми высокие ставни, позволяя лёгкому ветру путать винные шторы, а шелесту пышных деревьев скрадывать лёгкие шаги незваных гостей. Узкая ладонь в чёрной перчатке почти ласково толкает изящную створку, а прыжок внутрь комнаты настолько тих, что остаётся совершенно незамеченным.
Вернее, остался бы таковым, если бы не одно но.
— Дверями пользоваться противно природе ворона? — лёгкий смешок звучит мягко и чуть насмешливо.
— Amado~ — судя по голосу мужчина улыбается, а потом серебристая маска летит на пол, скинутая изящной женской рукой.
Орлейские личины всегда были чересчур… неудобные, когда дело касалось отношений неофициального толка. К тому же, даже проживая при дворе ныне покойной императрицы Селины, Морриган так и не пожелала участвовать в Игре, будучи не выше неё, не ниже — вне. В конце концов, что за удовольствие играть по чужим правилам? Особенно для дочерей Флемет.
Чуть позже, со смешком стирая с губ фиолетовые разводы помады, Зевран в присущей ему манере расскажет своей ведьме, что не далее, как сегодняшним вечером, в порт прибыл корабль с блестящим новеньким названием по темному борту.
— Слишком блестящим, amado, даже для ворона, — он лукаво прищуривается, встречая понимание в золотистом взгляде Морриган. Она всегда была весьма умна, не требовалось пояснять и тут. Кто-то отчаянно не желал быть узнанным властями, потратившись на смену бортовой надписи на ту, что не будет выделяться на потемневших контурах старого названия.
«Сирена» или «Селена», в сущности невелика разница, и нет ничего странного в том, что капитан корабля решил обновить любимицу, с которой прошёл долгий путь. Но между обновленной надписью и совсем новой пропасть в мириады звёзд.
— Видеть капитана пришлось тебе и лик его не тайна? — годы не избавили Морриган от витиеватой и странно построенной речи, но иногда Зеврану казалось, что она просто играется словами, как сытая кошка мышами — прекрасно знает, что с ними делать, но не хочет.
— Наша старая знакомая, всё так же прекрасна, всё так же скрываться умеет лишь от тех, кого видит сама… Изабелла, в весьма лестной компании серого стража, гнома и объявленного вне закона мага… Невольно вспоминаются старые-добрые времена, когда мы путешествовали с Табрис и заодно, ну, чисто случайно, закончили Мор или что-то в этом роде. Не припоминаешь?
— Весьма… смутно, — полные губы изгибаются в лёгкой улыбке.
— Прискорбно! Тогда, смею напомнить… Моя прелесть, тебе уже говорили, что у тебя изумительные глаза? *
— Из всего, что было, ты вспомнил это? Льстец.
— И с очень хорошей памятью!
Память у Зеврана была действительно очень хорошая — годы, прошедшие с их последней встречи в «Жемчужине», изменили Изабеллу даже внешне — к счастью, это был тот редкий случай, когда изменения произошли в лучшую сторону. Однако, как бы ни обошлась судьба с пираткой, в одном она ей благоволила и поныне — порт принял «Сирену»-«Селену» спокойно и благопристойно, не обратив внимания ни на блеск новёхоньких букв, ни на тёмные следы первого названия.
— Я тут быстро огляделась, — лукавству Таллис было не занимать, поэтому мерно раскачиваясь с носка на пятку, она несколько обесценила тот марш-бросок по переулкам и кварталам, который произвела до рассвета. — И… вы уверены, что именно эта женщина нам нужна? У меня от неё всегда мурашки по коже были. Не от страха, а…
Она чуть пошевелила в воздухе пальцами, подбирая верное слово.
— Тревоги, скорее. Чувствую смутный дух подставы.
— Или воронов.
— Ну, что поделать, я до сих пор обижена, что инквизитор искал их помощи, а не нашей.
— Нам нужна Морриган. Нам нужен камень-ключ. Нам нужен элувиан.
***
— Значит, эта вещь называется… элу-виан? — де Сарде с трепетом оглаживает воздух вокруг почерневшей от времени рамы, всё же не рискуя касаться старинного зеркала голыми руками. Мутно блестящее разбитым стеклом, оно полулежало в выдолбленном стволе бывшего En on míl frichtamen и переливалось в слабых лучах солнца, падающих через провалы тяжёлого свода пещеры. Пальцы так и жгло отчаянное желание дотронуться до прекрасной вещи, огладить изящные завитки, острые осколки драгоценной инкрустации… Ведь ничего страшного не случится? Бьянка только попробует, так ли элувиан приятен на ощупь, как ласкает взор.
— Не надо, звёздочка, — тонкие зелёные побеги оплетают запястья уже тянущихся к зеркальной глади рук, и де Сарде неловко замирает, когда между пальцами и масляно переливающимся стеклом остаётся не больше пары дюймов расстояния. Несколько мгновений она ещё бездумно смотрит на своё искажённое отражение, а потом безвольно обмирает в объятиях Константина.
— Не знаю, что на меня нашло, — Бьянка потерянно вздыхает, утыкаясь лицом в ворот его камзола, и смыкает руки за спиной кузена. Во избежание новых попыток коснуться проклятой вещи — лучше уж скользить невесомо по жёстким нитям вышитого узора на тёмной ткани и надеяться, что их больше не ждёт ничего, опаснее таких мгновений, когда всё заканчивается за миг до непоправимого.
— Что? — Хоук жёстко улыбается, пряча за этой ухмылкой страх не случившегося. — Вернее сказать, кто. Остатки влияния этой тварюшки. Сомневаюсь, что зеркало осквернено — после увлечения малефикарством, я чувствую такие вещи, как гнилостный запах затворённой в венах мёртвой крови. Я помню, помню, как…
Тончайшие, словно паутина, нити черной гнили и глянцевитая слизь, покрывавшая лицо и руки Карвера, как полупрозрачная плёнка. Запавшие глаза и лихорадочно-горячее тело смертельно больного человека. Мариан помнит, как легла на плечи тяжесть, как она тащила брата практически волоком, когда силы оставили его совсем — нет ничего, что развивалось бы в заражённом организме быстрее и пагубнее скверны. Скверны, что до безумия похожа на малихор, заставляющий Хоук нервно вздрагивать каждый проклятый раз — стоит только забыться, только на мгновение расстаться с пониманием — это не смертельно, исцелить это тебе подвластно. Малихор и скверна, скверна и малихор — чёрная, больная кровь, подобно густой смоле текущая по венам. И если с одним малефикар способен справиться — от второго лекарства нет.
—…помню, как, — Мариан повторяет непослушными губами, и медленно выдыхает, до боли сжимая в руке посох. — Мой брат, Карвер, был заражён скверной. Он… умирал у меня на руках — быстро, неимоверно быстро. Сначала усталость, потом отторжение любой пищи, потом…
— Я проходил через это, — Константин лишь крепче прижимает к себе Бьянку, словно единственное сокровище, но взгляд его, направленный на Хоук, полон горького понимания. — Те же симптомы, что и у малихора, только в куда более сжатые сроки. Потом чёрная кровь, потом жар, потом… всё заканчивается. Не нужно продолжать, мы понимаем, не мучай себя, не надо.
Мариан благодарно кивает, чуть улыбаясь уголками губ, и всё же договаривает:
— Он выжил. Я бы не вынесла, если бы Карвер умер. Один… маг, что шёл с нами, помог найти серых стражей. Тех единственных, кто может затормозить агонию на долгий, очень долгий срок — тридцать лет, подумать только. Брат прошёл посвящение, и примкнул к ордену. Ему повезло, выживает далеко не каждый, многие сгорают изнутри вместо ремиссии… Но тут, на Ти-Фради, я не знаю, есть ли этот бич нашего мира, и, второе, смогла бы я его исцелить. Лучше не касаться таких чуждых вещей, прежде чем я не скажу, что оно — безопасно.
Взгляды, как острые шпаги, скрещиваются на разбитом элувиане, и на мгновение в воздухе слышится призрак чьего-то страшного, отзвучавшего смеха.
— — — — — — — — — —
сносочки
четверг, 17 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
«Да будет так. Мы пойдем как единое целое».
— песнь Шартана 9:28
— песнь Шартана 9:28
Даже сбрив эту ужасную бороду и вдумчиво отмывшись от въевшейся в кожу дорожной пыли, Андерс больше напоминал больного перед встречей с мрачным жнецом, нежели вполне живого мага. Карвер благоразумно не давал им с Себастьяном пока пересекаться, поэтому отпаивал он Андерса в гордом одиночестве.
— Паршиво выглядишь, — даже без серебристо-синих доспехов Карвер больше похож сейчас на серого стража, чем когда-либо ещё. Собранный, спокойный, он вертел в руках пустую чашку с винно-алыми каплями на дне, и пристально следил за нервными движениями рук Андерса. По старой привычке. Бывших одержимых попросту не бывает, что-то да и остаётся в человеке, как дрянное наследство от дедушки-магистра.
— Удивительно, правда? — он чуть улыбается, но глаза — потухшие угольки. Ни искры, ни света, ничего. Будто не стало Мариан — и как плетью хлестнуло по всем ним, разве что не перебило хребет насмерть. Когда-то Карвер тоже жалел об этом. Но не сейчас. Только не сейчас.
— А что, если я скажу, что она жива? — с места в карьер, подавшись вперёд в кресле, впившись взглядом в узкое бледное лицо, испещрённое подживающими тёмными трещинами скверны.
— Я бы спросил, какому демону продаться, чтобы ты был прав, — горькой насмешкой, в которой нет ни грамма лжи. Андерс слишком дорого отдал за то, чтобы сменивший полярность Справедливость-Месть вернулся в Тень после той злополучной ночи у стен рухнувшего собора. Карвер никогда не спрашивал, как ему это удалось. Ни единого раза с их первой за последние годы встречи.
Тогда, спешно покидая горящий и стонущий сотней голосов город цепей, они в последний раз разделились к востоку от леса Планасен — Мариан не желала навлекать ещё больше проблем на братца, отправившись с Андерсом и Таллис, а им с Фенрисом досталась компания совершенно ледяного Ваэля. Вот уж точно, лучше бы он и дальше через слово поминал создателя, чем молчал, сверля взглядом горизонт, и, верно, молился о смерти своего нежданного врага. На третий день молчания Фенрис не выдержал и, сжав длинные пальцы на плече Себастьяна, почти прошипел пару фраз, на долгое время поставивших точку в этих пугающих уходах от реальности.
«Что ты ему тогда сказал?»
«Что Хоук не хватит ума бросить одержимого умирать, и его смерть сейчас — это и её смерть».
Карвер никогда не использовал этот козырь против Ваэля, и почему — тайны в том нет. Его заноза-сестричка была их общим слабым местом. Проклятая Мариан сумела стать своей для всех, кого собрала вокруг себя. Сама того не желая.
— Какому демону, говоришь? — сонм воспоминаний оставляет его так же легко, как накрывает с головой, и Карвер ухмыляется — широко и почти счастливо. — Страшному. Паукообразному. Многоглазому. И…
…и хорошо, что Морриган сейчас была в Орлее и не слышала его. Вдвойне хорошо, что этого не слышал ни один из её воронов — ни чернокрылый, ни тот, что звался им лишь отчасти.
К сожалению, в том, что бывшая советница ныне покойной Селины пребывала в, вероятно, Орлее, были и свои минусы. Например, такие, что…
— Серьёзно? Серьёзно, Карвер? — за последние годы Изабелла так и не избавилась от своего акцента, привычно проглатывая некоторые звуки. — Я гнала свою «Сирену», как проклятая, чтобы потом выяснить, что нам надо в тот единственный порт, где она вне закона?! Я против, решительно против, мне моя детка ещё дорога как память.
— Ох, брось, Изабелла, — Варрик ухмыляется, запрокинув голову и прищурившись. — Ты и вполовину не такая эгоистичная, как хочешь выглядеть.
— Эй! Ну-ка возьми свои слова обратно! — она широко улыбается, упирая руки в бёдра, и Карвер впервые замечает, что эта невыносимая пиратка по-прежнему игнорирует существование чести, совести и штанов. Особенно штанов.
— Ладно-ладно, ривейни, ты самая самовлюблённая и эгоистичная женщина на всём белом…
— Преувеличивать тоже не надо.
— В этой половине света?
— Сойдёт. Все на борт, или я отправлюсь без вас, без вас её найду и поцелуй спасённой принцессы достанется тоже мне! — Изабелла картинно раскланивается, тихо звеня в ночной тиши тонкими золотыми кольцами в ушах, и первой взлетает по трапу, срывая с волос адмиральскую шляпу с впечатляющим пером, и хлопая ею по плечу заснувшего юнгу. — Вставайте, вставайте, устричные выблядки, не время мечтать о грудастых русалках!
— Хорошо, что кто-то не меняется, а, младший? — Варрик любовно поправляет за плечами арбалет и бросает последний взгляд на город. Киркволл спит под звездным небом, как под душным тёплым одеялом в жаркую летнюю ночь, и нет ему дела до быстроходного пиратского корабля, увозящего его несостоявшегося наместника прочь.
Таллис свешивает из вороньего гнезда босые ноги и высвистывает короткие сигналы — всё спокойно, всё спокойно, всё спокойно. Она лично позаботилась, чтобы все, кто мог помешать их маленькой, но гордой команде покинуть негостеприимные берега, спали сейчас беспробудным сном, опрокинув в Висельнике или на пристани чарки с сонным зельем.
Ей откликается таким же пересвистом Фенрис — вот уж точно, эльфийский кладезь талантов, и даже карты сносно научился читать за последние годы. А кроме того — гнать превосходную настойку буквально на коленке, потому что «ты правда считаешь, что за убийство работорговцев что-то платят? А за «дыхание бездны» — очень даже ничего». Карвер был готов поклясться, что Изабеллу он купил именно этой настойкой, потому что иной причиной, почему пиратка так быстро согласилась бросить все свои дела ради смутной надежды, было то, что она до сих пор питала нежную привязанность к своей единственной подруге. А в этом она бы ни за что не призналась на трезвую голову.
Себастьян уже оккупировал большинство ровных поверхностей, разложив сотню бумаг и карт, и шипел теперь на каждого, кто пытался подвинуть его высочество с насиженного места. И был в своём праве, потому что благая цель благой целью, а финансировать их спасительную миссию пока возможно только путём неимоверно широкого спектра компрометирующих писем. Покинув лоно церкви, Ваэль не чурался шантажа, если он вёл к нужному для него исходу. Может быть, именно поэтому Старкхевен ещё существовал на картах, как бы его не старались задавить доброжелательные соседи.
Андерс старается не попадаться ему на глаза, и это заметно сразу, но сейчас он хотя бы начинает чувствовать себя на своём месте — последняя морская стычка не обошлась для команды Изабеллы безболезненно, а потому той или иной степени тяжести раненых было достаточно. И все как один предпочли доверить свои жизни бывшему одержимому, за чью голову была весомая награда, чем остаться в порту и пропустить очередное приключение. Карвер вполглаза приглядывал за ним, пока не удостоверился, что Андерс понемногу оживает, с головой погрузившись в целительство — мягкий лазурный свет вокруг исхудавших кистей ничем не напоминает кислотные вспышки Мести, и это внушает толику спокойствия.
«Мы все изменились, Варрик, а насколько уж к добру или худу — узнаем, когда своими глазами увидим живую Мариан Хоук».
среда, 16 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
Когда Себастьян говорит, что монна Хендир искала с ним встречи, Карвер устало прикрывает глаза и только непривычно спокойно уточняет:
— Ты же ей не сказал, что я здесь?
Ваэль чуть качает головой и, рассеянно крутя в руках обломок сургучной печати с письма, обтекаемо отвечает:
— Нет, конечно нет. Для Авелин я тебя не видел со дня победы над Корифеем.
— Хорошо, хорошо…
Мальчишка Карвер может быть и мог хранить обиду на капитана стражи Киркволла, посоветовавшего стражникам не брать его на службу в те годы, когда им с сестрой отчаянно была нужна работа, но серый страж Хоук имел более весомый повод избегать встреч с Авелин Хендир. И этот повод носил имя «Мариан». Как обычно.
«Мариан-Мариан, сестрёнка, почему ты вечно во что-то впутываешься?»
Когда Варрик прислал письмо, полное высохших расплывшихся чернил (Прости, младший, я больше не могу переписывать /это/ набело), Карвер выл так, что в тяжёлую дверь библиотеки, где его застало известие, стучали разве что не ногами и кричали, что если «проклятый Хоук» не даст знать, что это не демоны его жрут, они вышибут дверь. Потому что человек не способен так кричать, если не доживает свои последние минуты на бренной земле.
Иногда Карвер желал, чтобы всё было именно так, как себе нафантазировали товарищи.
Иногда Карвер отчаянно этого желал. А потом закрывал глаза и призрак сестры ухмылялся и бросал, как пощечину, ласковое «бедный маленький братик». Тогда хотелось удавить Мариан. Вернуть за шкирку в мир живых и удавить своими руками.
Призрак сестры смеялся — «какие, однако, фантазии».
Спустя неделю Карвер вытащил из походной сумки смятое письмо и неверяще перечитал самые важные строки в своей растреклятой жизни. «Когда мы ушли, она стояла между разрывом и демоном». Во плоти. В Тени. Стояла. Ещё стояла. Живая. В Тени.
Его отчаянное «идиот!», брошенное самому себе, заставило вздрогнуть стража-командора Табрис и, чудом не выпав из окна башни, на дивной смеси обсценного ферелденского и возвышенного долийского поведать о том, на сколько именно она согласна с этой характеристикой.
И всё равно подписать его прошение об несвойственном для стражей отпуске «по семейным обстоятельствам». Отчасти потому, что прекрасно понимала, что сама бы отправилась за Шианни хоть к архидемону (снова) в пасть, хоть вырезала бы (опять) целое поместье шемов. Отчасти же по причине, которую Карвер совсем не хотел знать, потому что иначе никогда бы не смог смотреть в глаза Логейну. Никогда.
Следующие три дня он писал письма практически без перерыва. Всем, кто смел считать себя другом Мариан Хоук. Во все концы света. С простым призывом о помощи. Один бы он не справился. Ему нужна была их старая гвардия. Её старая гвардия.
Они все требовались Мариан Хоук, но
сама Мариан Хоук требовалась не всем.
— Мне… очень жаль, — Мерриль прячет глаза и переминается с ноги на ногу — по-эльфьи босая, она дрожит от холода на каменном полу старого дома Хоуков, давно не знавшем тепла камина. Выхоложенный, тёмный, мрачный, он был как тело без души — без своей хозяйки, без своей Мариан. И эльфийка это чувствовала, как никто другой.
— Ты хранила эти демоновы осколки пять лет, пять! — Карвер кричит, давя в себе желание впиться в хрупкие плечи и встряхнуть Маргаритку пару раз. Чтобы перестала мямлить, увиливать, так неумело врать ему. — Оно убило твоих друзей, но ты заботливо собрала все кусочки! А теперь — выкинула?
— Да! Выкинула! — губы Мерриль кривятся в обиде, а в уголках глаз собираются слёзы. — Хоук никогда не хотела, чтобы я чинила элувиан тогда — не захотела бы и сейчас! Я не знаю, где он, и не хочу знать! Она умерла, Карвер, смирись уже!
Фенрис тогда очень аккуратно влез между ними и так же аккуратно выпроводил эльфийку за дверь. Очень аккуратно сунул Карверу в руку откупоренную бутылку и так же аккуратно допил свою. Он вообще последнее время всё делал слишком уж аккуратно, словно подспудно боялся, что вот именно в этот момент всё брызнет осколками, взорвётся к демонессам Желания и с неба начнёт падать град создателя. Целиком.
— Тебя когда-нибудь настигал разрыв в центре Минратоса во время попытки убить магистра? Когда одна рука сжимает сердце, а вторая…
— Тянется к мечу, потому что легче покончить с собой, чем сражаться ещё и с демонами?
— В точку.
— Вопрос снят, можешь продолжать передвигаться так же медленно. Не возражаю.
Жалко, что когда Карвер в первый раз искал Авелин, Фенрис был в порту с Изабеллой. Очень-очень жаль.
— Повтори, Авелин? — Карверу хочется думать, что он ослышался, но, глядя на веснушчатое лицо бывшей Валлен, только зло стискивает зубы и впивается ногтями в собственные ладони. Былая вспыльчивость ещё давала о себе знать, а последнее время нервы у него были ни к чёрту.
— Ты слышал, — она упрямо сжимает губы в тонкую линию, побелев настолько, что даже её веснушки казались блёклыми пятнышками. Карвер не верит, что когда-то она была другом Мариан. И… была ли? Во время последнего сражения с Мередит не было времени приглядываться к соратникам, но уже тогда казалось, что Авелин доверяет Хоук свою спину, но не готова больше стоять с ней плечом к плечу. Может быть, из-за Андерса, бросающегося в сражение, как в объятия смерти. Может быть, из-за Донника, не позволившего стражникам попытаться остановить сметавшую всё на своём пути Защитницу.
Может быть потому, что заноза-сестрица всегда была не в ладах с законом. И терпение пресвятой стражницы закончилось.
— Повтори. Что. Ты. Сказала, — Карвер выплёвывает слова, как сгустки чёрной крови, и Авелин сдаётся — бледные тонкие губы складываются в слова, но он уже не слышит этой проклятой фразы. Резко выпрямляется, подчёркнуто отстранённо кивает, клокоча от еле сдерживаемой ярости.
— Всего доброго, капитан.
Карвер вылетает за дверь, едва не снося на своём пути Донника, а в ушах противно звенит:
«Может, это к лучшему, Карвер? Хоук… не способна жить в мире».
«Зато ты прекрасно способна терпеть что угодно, Авелин, — злой мыслью, не высказанным упрёком. — И всегда была способна».
Карвер выныривает из воспоминаний, только когда Себастьян с тихим стуком кладёт перед ним на стол обломки сургучной печати без какого-либо герба, и отстранённо уточняет:
— Фенрис, Изабелла, Варрик, ты и я. Мерриль отказалась. Авелин отказалась. Кто остался?
— Таллис и… — Карвер широко улыбается, впервые за последние недели. — Ты только не кричи, хорошо?
— Создатель, нет… Только не он.
— Ты же ей не сказал, что я здесь?
Ваэль чуть качает головой и, рассеянно крутя в руках обломок сургучной печати с письма, обтекаемо отвечает:
— Нет, конечно нет. Для Авелин я тебя не видел со дня победы над Корифеем.
— Хорошо, хорошо…
Мальчишка Карвер может быть и мог хранить обиду на капитана стражи Киркволла, посоветовавшего стражникам не брать его на службу в те годы, когда им с сестрой отчаянно была нужна работа, но серый страж Хоук имел более весомый повод избегать встреч с Авелин Хендир. И этот повод носил имя «Мариан». Как обычно.
«Мариан-Мариан, сестрёнка, почему ты вечно во что-то впутываешься?»
Когда Варрик прислал письмо, полное высохших расплывшихся чернил (Прости, младший, я больше не могу переписывать /это/ набело), Карвер выл так, что в тяжёлую дверь библиотеки, где его застало известие, стучали разве что не ногами и кричали, что если «проклятый Хоук» не даст знать, что это не демоны его жрут, они вышибут дверь. Потому что человек не способен так кричать, если не доживает свои последние минуты на бренной земле.
Иногда Карвер желал, чтобы всё было именно так, как себе нафантазировали товарищи.
Иногда Карвер отчаянно этого желал. А потом закрывал глаза и призрак сестры ухмылялся и бросал, как пощечину, ласковое «бедный маленький братик». Тогда хотелось удавить Мариан. Вернуть за шкирку в мир живых и удавить своими руками.
Призрак сестры смеялся — «какие, однако, фантазии».
Спустя неделю Карвер вытащил из походной сумки смятое письмо и неверяще перечитал самые важные строки в своей растреклятой жизни. «Когда мы ушли, она стояла между разрывом и демоном». Во плоти. В Тени. Стояла. Ещё стояла. Живая. В Тени.
Его отчаянное «идиот!», брошенное самому себе, заставило вздрогнуть стража-командора Табрис и, чудом не выпав из окна башни, на дивной смеси обсценного ферелденского и возвышенного долийского поведать о том, на сколько именно она согласна с этой характеристикой.
И всё равно подписать его прошение об несвойственном для стражей отпуске «по семейным обстоятельствам». Отчасти потому, что прекрасно понимала, что сама бы отправилась за Шианни хоть к архидемону (снова) в пасть, хоть вырезала бы (опять) целое поместье шемов. Отчасти же по причине, которую Карвер совсем не хотел знать, потому что иначе никогда бы не смог смотреть в глаза Логейну. Никогда.
Следующие три дня он писал письма практически без перерыва. Всем, кто смел считать себя другом Мариан Хоук. Во все концы света. С простым призывом о помощи. Один бы он не справился. Ему нужна была их старая гвардия. Её старая гвардия.
Они все требовались Мариан Хоук, но
сама Мариан Хоук требовалась не всем.
— Мне… очень жаль, — Мерриль прячет глаза и переминается с ноги на ногу — по-эльфьи босая, она дрожит от холода на каменном полу старого дома Хоуков, давно не знавшем тепла камина. Выхоложенный, тёмный, мрачный, он был как тело без души — без своей хозяйки, без своей Мариан. И эльфийка это чувствовала, как никто другой.
— Ты хранила эти демоновы осколки пять лет, пять! — Карвер кричит, давя в себе желание впиться в хрупкие плечи и встряхнуть Маргаритку пару раз. Чтобы перестала мямлить, увиливать, так неумело врать ему. — Оно убило твоих друзей, но ты заботливо собрала все кусочки! А теперь — выкинула?
— Да! Выкинула! — губы Мерриль кривятся в обиде, а в уголках глаз собираются слёзы. — Хоук никогда не хотела, чтобы я чинила элувиан тогда — не захотела бы и сейчас! Я не знаю, где он, и не хочу знать! Она умерла, Карвер, смирись уже!
Фенрис тогда очень аккуратно влез между ними и так же аккуратно выпроводил эльфийку за дверь. Очень аккуратно сунул Карверу в руку откупоренную бутылку и так же аккуратно допил свою. Он вообще последнее время всё делал слишком уж аккуратно, словно подспудно боялся, что вот именно в этот момент всё брызнет осколками, взорвётся к демонессам Желания и с неба начнёт падать град создателя. Целиком.
— Тебя когда-нибудь настигал разрыв в центре Минратоса во время попытки убить магистра? Когда одна рука сжимает сердце, а вторая…
— Тянется к мечу, потому что легче покончить с собой, чем сражаться ещё и с демонами?
— В точку.
— Вопрос снят, можешь продолжать передвигаться так же медленно. Не возражаю.
Жалко, что когда Карвер в первый раз искал Авелин, Фенрис был в порту с Изабеллой. Очень-очень жаль.
— Повтори, Авелин? — Карверу хочется думать, что он ослышался, но, глядя на веснушчатое лицо бывшей Валлен, только зло стискивает зубы и впивается ногтями в собственные ладони. Былая вспыльчивость ещё давала о себе знать, а последнее время нервы у него были ни к чёрту.
— Ты слышал, — она упрямо сжимает губы в тонкую линию, побелев настолько, что даже её веснушки казались блёклыми пятнышками. Карвер не верит, что когда-то она была другом Мариан. И… была ли? Во время последнего сражения с Мередит не было времени приглядываться к соратникам, но уже тогда казалось, что Авелин доверяет Хоук свою спину, но не готова больше стоять с ней плечом к плечу. Может быть, из-за Андерса, бросающегося в сражение, как в объятия смерти. Может быть, из-за Донника, не позволившего стражникам попытаться остановить сметавшую всё на своём пути Защитницу.
Может быть потому, что заноза-сестрица всегда была не в ладах с законом. И терпение пресвятой стражницы закончилось.
— Повтори. Что. Ты. Сказала, — Карвер выплёвывает слова, как сгустки чёрной крови, и Авелин сдаётся — бледные тонкие губы складываются в слова, но он уже не слышит этой проклятой фразы. Резко выпрямляется, подчёркнуто отстранённо кивает, клокоча от еле сдерживаемой ярости.
— Всего доброго, капитан.
Карвер вылетает за дверь, едва не снося на своём пути Донника, а в ушах противно звенит:
«Может, это к лучшему, Карвер? Хоук… не способна жить в мире».
«Зато ты прекрасно способна терпеть что угодно, Авелин, — злой мыслью, не высказанным упрёком. — И всегда была способна».
Карвер выныривает из воспоминаний, только когда Себастьян с тихим стуком кладёт перед ним на стол обломки сургучной печати без какого-либо герба, и отстранённо уточняет:
— Фенрис, Изабелла, Варрик, ты и я. Мерриль отказалась. Авелин отказалась. Кто остался?
— Таллис и… — Карвер широко улыбается, впервые за последние недели. — Ты только не кричи, хорошо?
— Создатель, нет… Только не он.
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
Когда де Сарде впервые рассказывает Хоук, кем же был на самом деле приснопамятный Кошмар, Мариан совершенно некуртуазно хохочет, запрокидывая голову и утирая тыльной стороной руки выступившие в уголках глаз слёзы.
— Панталоны Андрасте, Бьянка, ты серьёзно? /Бог/ это дерево? — глумливая улыбка скользит по её губам, когда де Сарде подчёркнуто серьёзно кивает, сминая в ладонях край тёмного плаща. Хоук ещё пару раз неловко хмыкает, но всё же озвучивает ход мыслей:
— Знаешь, в Киркволле тебя бы уже задорно пытали калёным железом без всяких разборок, за одну только теорию. Даже интересно, что ваша… предстоятельница? склонна была разбираться в этой версии.
Бьянка чуть жмёт плечами, еле слышно вздыхая — ей совершенно не нравится вспоминать En on míl frichtamen, чьим роком стала иномирная ведьма с пронзительно голубыми глазами и извечными разводами крови на по-птичьи хищном носу. Древний дух тысячи лиц, перевитых корневыми побегами, почти стал её кошмаром, досуха выпивая чашу терпения, истощив за какие-то недели нервы, доводя почти до грани… Но, чтобы стать кошмаром для де Сарде, требовалось ещё одна крохотная деталька.
/Всё-таки убедить её предать Константина/.
— Теперь, когда многоликий мёртв, я совершенно не уверена, что стоит открывать миру правду о последних днях святого Матеуса. Не пойми меня превратно, но…
— Но даже всех моих заслуг в исцелении малихора не хватит, чтобы защитить от фанатиков, чьё божество я убила? — понимающе хмыкает Мариан, подхватывая мысль. — Я повидала много демонов за свою жизнь, все они были блядски убедительны, когда дело доходило до их собственной шкурки. Секунду назад оно светило тебе харей, полной зубов, и пыталось сожрать твою душу, но с посохом у горла — сразу «о, я не Желание, я Ласка, я совсем-совсем не хотела вселиться в этого юношу, я только хотела увидеть ми-ир…»
Хоук тянет последнее слово, будто передразнивая чей-то грудной голос, и вскидывает угольно-чёрные брови.
— И богом назовутся, и духом выбора, и чем угодно ещё, хоть твоей покойной прабабкой и сыном Андрасте разом.
— Может, ты и права, — Бьянка неуверенно улыбается. — Надо будет в этом разобраться и составить безукоризненно красивую теорию для Предстоятельницы, раз уж всё закончилось так, как закончилось.
— Кстати о «закончилось». Что случилось после того, как меня рубануло посреди «позвольте представиться, я эмиссар торгового содружества и вы въебали дереву»?
А после «позвольте представиться, я эмиссар торгового содружества и вы въебали дереву» случилось вот что.
У Бьянки де Сарде впервые за вечер наконец сдали нервы.
Поэтому добравшиеся спустя час до грота товарищи получили чеканную отповедь о недопустимости направления мушкета на «мать вашу, моего кузена» и о прямых обязанностях полевых медиков, коих просят «вытащить мадемуазель Хоук из обломков фрихмена» и оказать ей всестороннюю помощь. Безукоризненно внятным «мадемуазель» в том предистеричном состоянии де Сарде особенно гордилась.
Когда первые эмоции были сбиты взявшим себя в руки Куртом и под сенью древних деревьев зазвучали короткие приказы о перемещении раненых на свежий воздух и «отложите истерику на никогда, пжалста, Афра», мир тяжко вздохнул и морально приготовился к тому, чтобы сойти с ума. Потому что люди, застывшие с оружием на изготовку вкруг входа в пещеру En on míl frichtamen’а были готовы /абсолютно/ ко всему.
К гибели их храброго эмиссара.
К полчищам ульгов, разрывающих тела, как перезрелые плоды.
К убийству молодого наместника.
Да даже к предательству де Сарде особо оптимистически настроенные личности были готовы, осеняя себя знаком солнца или подчёркнуто проверяя количество целых флаконов с ядом на поясе около клинков.
К тому, что произошло на самом деле, был готов один человек на всём свете, но, увы, не имеющий возможности сообщить жителям Ти-Фради, что где его сестра — там слово «логично» пора считать матерным.
— Просветлённый, прости меня, грешного, но… блядь. Блядьблядьблядь.
Вниз по холму, весело вывалив языки из пастей, мерно трусили два вайлега, переплетённые меж собой молодыми побегами, образовывающими грубое подобие гамака с, на первый взгляд, безжизненным телом.
Ну что сказать, Мариан Хоук стоило отчалить в нежные объятия беспамятства только для того, чтобы кому-то пришла эта незамутнённая в своём безумии идея сделать медицинскую переноску для раненых. И если этот кто-то надеялся, что будущий светоч медицины в лице Афры ему это забудет, то
зря.
— Панталоны Андрасте, Бьянка, ты серьёзно? /Бог/ это дерево? — глумливая улыбка скользит по её губам, когда де Сарде подчёркнуто серьёзно кивает, сминая в ладонях край тёмного плаща. Хоук ещё пару раз неловко хмыкает, но всё же озвучивает ход мыслей:
— Знаешь, в Киркволле тебя бы уже задорно пытали калёным железом без всяких разборок, за одну только теорию. Даже интересно, что ваша… предстоятельница? склонна была разбираться в этой версии.
Бьянка чуть жмёт плечами, еле слышно вздыхая — ей совершенно не нравится вспоминать En on míl frichtamen, чьим роком стала иномирная ведьма с пронзительно голубыми глазами и извечными разводами крови на по-птичьи хищном носу. Древний дух тысячи лиц, перевитых корневыми побегами, почти стал её кошмаром, досуха выпивая чашу терпения, истощив за какие-то недели нервы, доводя почти до грани… Но, чтобы стать кошмаром для де Сарде, требовалось ещё одна крохотная деталька.
/Всё-таки убедить её предать Константина/.
— Теперь, когда многоликий мёртв, я совершенно не уверена, что стоит открывать миру правду о последних днях святого Матеуса. Не пойми меня превратно, но…
— Но даже всех моих заслуг в исцелении малихора не хватит, чтобы защитить от фанатиков, чьё божество я убила? — понимающе хмыкает Мариан, подхватывая мысль. — Я повидала много демонов за свою жизнь, все они были блядски убедительны, когда дело доходило до их собственной шкурки. Секунду назад оно светило тебе харей, полной зубов, и пыталось сожрать твою душу, но с посохом у горла — сразу «о, я не Желание, я Ласка, я совсем-совсем не хотела вселиться в этого юношу, я только хотела увидеть ми-ир…»
Хоук тянет последнее слово, будто передразнивая чей-то грудной голос, и вскидывает угольно-чёрные брови.
— И богом назовутся, и духом выбора, и чем угодно ещё, хоть твоей покойной прабабкой и сыном Андрасте разом.
— Может, ты и права, — Бьянка неуверенно улыбается. — Надо будет в этом разобраться и составить безукоризненно красивую теорию для Предстоятельницы, раз уж всё закончилось так, как закончилось.
— Кстати о «закончилось». Что случилось после того, как меня рубануло посреди «позвольте представиться, я эмиссар торгового содружества и вы въебали дереву»?
А после «позвольте представиться, я эмиссар торгового содружества и вы въебали дереву» случилось вот что.
У Бьянки де Сарде впервые за вечер наконец сдали нервы.
Поэтому добравшиеся спустя час до грота товарищи получили чеканную отповедь о недопустимости направления мушкета на «мать вашу, моего кузена» и о прямых обязанностях полевых медиков, коих просят «вытащить мадемуазель Хоук из обломков фрихмена» и оказать ей всестороннюю помощь. Безукоризненно внятным «мадемуазель» в том предистеричном состоянии де Сарде особенно гордилась.
Когда первые эмоции были сбиты взявшим себя в руки Куртом и под сенью древних деревьев зазвучали короткие приказы о перемещении раненых на свежий воздух и «отложите истерику на никогда, пжалста, Афра», мир тяжко вздохнул и морально приготовился к тому, чтобы сойти с ума. Потому что люди, застывшие с оружием на изготовку вкруг входа в пещеру En on míl frichtamen’а были готовы /абсолютно/ ко всему.
К гибели их храброго эмиссара.
К полчищам ульгов, разрывающих тела, как перезрелые плоды.
К убийству молодого наместника.
Да даже к предательству де Сарде особо оптимистически настроенные личности были готовы, осеняя себя знаком солнца или подчёркнуто проверяя количество целых флаконов с ядом на поясе около клинков.
К тому, что произошло на самом деле, был готов один человек на всём свете, но, увы, не имеющий возможности сообщить жителям Ти-Фради, что где его сестра — там слово «логично» пора считать матерным.
— Просветлённый, прости меня, грешного, но… блядь. Блядьблядьблядь.
Вниз по холму, весело вывалив языки из пастей, мерно трусили два вайлега, переплетённые меж собой молодыми побегами, образовывающими грубое подобие гамака с, на первый взгляд, безжизненным телом.
Ну что сказать, Мариан Хоук стоило отчалить в нежные объятия беспамятства только для того, чтобы кому-то пришла эта незамутнённая в своём безумии идея сделать медицинскую переноску для раненых. И если этот кто-то надеялся, что будущий светоч медицины в лице Афры ему это забудет, то
зря.
понедельник, 14 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
Константин д’Орсей напоминает ей Карвера. Мариан не понимает, чем именно — от вспыльчивого, упрямого брата в этом юноше нет почти ничего, но сердце колет старая память, и может быть поэтому она соглашается попробовать.
Тонкий стилет, который протягивает магичка (Бьянка, да, милая, я запомнила), вспарывает старые порезы, как горячее масло. Рубиновое ручейком стекает в горсть, чтобы напевно зажурчать по тонким пальцам, запеть на тонкой коже, ведомое безмолвной и жуткой песней. Руки Хоук пляшут вокруг покрытого чёрными разводами лица Константина, и, недоверчиво отзываясь на сладкие речи чуждой магии, его собственная чёрная кровь рдеет, очищается, поёт в венах /живым/, /чистым / током. Звонким, как весенняя капель.
На ресницах Бьянки дрожат непролитые слёзы, когда Мариан наконец отступает от Константина на пару шагов, словно любуясь получившимся результатом — от следов малихора не осталось и тени. Хоук ухмыляется — победно и довольно, небрежно залечивая очередную рану на предплечье, и в этот момент ей кажется, что магия крови способна не только убивать.
Но малефикарство всегда требует жертв.
Стоя в подвалах местных церковников (магия — дар божий? дайте я вас расцелую, отче, за такие догматы!), Мариан мурлычет тихую песню горячей крови в венах /очередного/ больного, и её пальцы с материнской нежностью оглаживают изнемождённое лицо, бугрящееся чёрным и багрянцем.
— Не бойся, золотце, я всё улажу~
Лежащему на операционном столе мальчишке едва ли перевалило за четырнадцать, но в болезненно-запавших глазах на заострившемся лице ни капли страха, только дикое упрямство.
— У меня третья стадия. Мне /уже/ не страшно, монна Хоук.
Мариан поёт песнь крови для умирающего, в соседней комнате ждут своей участи ещё живые.
Она никогда не спрашивает, как ей выбирают жертв — Бьянка обещала не трогать невинных, и Хоук предпочитает ей верить. Хотя бы за магию, роднящую их. Хотя бы за неё. И ей совсем не жалко, когда ради спасения этих несчастных людей приходится вспарывать вены таким, как этот тучный мужчина.
— Я не знал, я правда не знал! — бормочет в полубреду, ища тень понимания в холодном, собранном лице колдуньи. — Это всё Асили, он сам, сам! Он хотел помочь нам всем, как вы, монна, как госпожа эмиссар!
— Я даже не знаю, кто такой Асили, — Хоук улыбается и багряное течёт в подставленные ладони, наполняя её уставшее тело свежим потоком силы. Это куда лучше местного аналога лириума — дряной мутной настойки из трав, но вбитые в голову правила не позволяют Мариан упиваться венозным током. Она возьмёт столько, сколько требуется. Даже, если после операции бывший наместник Бурхан будет жить. Вопреки всем страшилкам о малефикарах, Хоук совсем не радуют смерти. Ведь всегда можно… делиться добровольно.
— Я надеюсь, что это поможет, — леди Моранж протягивает ей смуглые руки и позволяет перетянуть жгутом чуть выше локтей.
— Это было не обязательно, — Мариан вежливо кивает, надрезая нежную кожу. — Обычно мне хватает тех людей, что присылает мессир д’Орсей.
— Я привязалась к этой девочке, монна, — Лорин улыбается уголками губ, словно извиняясь. — Хочу внести свою лепту в её спасение, понимаете?
— Не бойтесь, всё получится.
Она повторит эти слова и для юной племянницы бывшей наместницы — этой смешливой девочке с тёмными кудряшками вокруг осунувшегося личика.
И для её матери, когда та придёт с тихим «я от леди Моранж».
И для всех, всех, кто приходит просить за своих близких, кто предлагает свою кровь, кто ложится на ледяную сталь стола и верит в неё, в эту странную магичку, что слегка шарахается от телемских алтарей, шипя сквозь зубы что-то про «тамплиеров», но с удовольствием слушает, как помогающий ей с больными отец Петрус читает по памяти что-то из звучащих стихами молитв.
В неё, учащую хикметку Афру, жадно хватающуюся за любые доступные знания, и на отрез отказавшуюся обучать малефикарству всех и каждого. Только тех, кого почувствует сердцем. Только тех, кому поверит хотя бы частично.
У брата Алозиуса желчный голос и мерзкий характер, и с чужой кровью он договаривается приказным тоном, но зато он умеет уходить в дело с головой, не размениваясь на мелочи. И выживаемость в его смену самая лучшая. Хотя Мариан всё-таки тактично заметила, что когда лечишь, совсем не обязательно так впиваться пальцами в шею пациента. Они могут выжить после малихора, но умереть от удушья. Алозиус тогда только медленно разжал сведённые судорогой пальцы и чуть дёрнул уголком губ в намёке на улыбку:
— Извините, монна, профессиональная деформация.
В такие минуты, смывая с рук засохшую кровь и устало разминая напряжённые запястья в кругу своих коллег по, можно ли подумать, исцелению смертельной болезни, Мариан впервые за долгое время начинает улыбаться.
Тонкий стилет, который протягивает магичка (Бьянка, да, милая, я запомнила), вспарывает старые порезы, как горячее масло. Рубиновое ручейком стекает в горсть, чтобы напевно зажурчать по тонким пальцам, запеть на тонкой коже, ведомое безмолвной и жуткой песней. Руки Хоук пляшут вокруг покрытого чёрными разводами лица Константина, и, недоверчиво отзываясь на сладкие речи чуждой магии, его собственная чёрная кровь рдеет, очищается, поёт в венах /живым/, /чистым / током. Звонким, как весенняя капель.
На ресницах Бьянки дрожат непролитые слёзы, когда Мариан наконец отступает от Константина на пару шагов, словно любуясь получившимся результатом — от следов малихора не осталось и тени. Хоук ухмыляется — победно и довольно, небрежно залечивая очередную рану на предплечье, и в этот момент ей кажется, что магия крови способна не только убивать.
Но малефикарство всегда требует жертв.
Стоя в подвалах местных церковников (магия — дар божий? дайте я вас расцелую, отче, за такие догматы!), Мариан мурлычет тихую песню горячей крови в венах /очередного/ больного, и её пальцы с материнской нежностью оглаживают изнемождённое лицо, бугрящееся чёрным и багрянцем.
— Не бойся, золотце, я всё улажу~
Лежащему на операционном столе мальчишке едва ли перевалило за четырнадцать, но в болезненно-запавших глазах на заострившемся лице ни капли страха, только дикое упрямство.
— У меня третья стадия. Мне /уже/ не страшно, монна Хоук.
Мариан поёт песнь крови для умирающего, в соседней комнате ждут своей участи ещё живые.
Она никогда не спрашивает, как ей выбирают жертв — Бьянка обещала не трогать невинных, и Хоук предпочитает ей верить. Хотя бы за магию, роднящую их. Хотя бы за неё. И ей совсем не жалко, когда ради спасения этих несчастных людей приходится вспарывать вены таким, как этот тучный мужчина.
— Я не знал, я правда не знал! — бормочет в полубреду, ища тень понимания в холодном, собранном лице колдуньи. — Это всё Асили, он сам, сам! Он хотел помочь нам всем, как вы, монна, как госпожа эмиссар!
— Я даже не знаю, кто такой Асили, — Хоук улыбается и багряное течёт в подставленные ладони, наполняя её уставшее тело свежим потоком силы. Это куда лучше местного аналога лириума — дряной мутной настойки из трав, но вбитые в голову правила не позволяют Мариан упиваться венозным током. Она возьмёт столько, сколько требуется. Даже, если после операции бывший наместник Бурхан будет жить. Вопреки всем страшилкам о малефикарах, Хоук совсем не радуют смерти. Ведь всегда можно… делиться добровольно.
— Я надеюсь, что это поможет, — леди Моранж протягивает ей смуглые руки и позволяет перетянуть жгутом чуть выше локтей.
— Это было не обязательно, — Мариан вежливо кивает, надрезая нежную кожу. — Обычно мне хватает тех людей, что присылает мессир д’Орсей.
— Я привязалась к этой девочке, монна, — Лорин улыбается уголками губ, словно извиняясь. — Хочу внести свою лепту в её спасение, понимаете?
— Не бойтесь, всё получится.
Она повторит эти слова и для юной племянницы бывшей наместницы — этой смешливой девочке с тёмными кудряшками вокруг осунувшегося личика.
И для её матери, когда та придёт с тихим «я от леди Моранж».
И для всех, всех, кто приходит просить за своих близких, кто предлагает свою кровь, кто ложится на ледяную сталь стола и верит в неё, в эту странную магичку, что слегка шарахается от телемских алтарей, шипя сквозь зубы что-то про «тамплиеров», но с удовольствием слушает, как помогающий ей с больными отец Петрус читает по памяти что-то из звучащих стихами молитв.
В неё, учащую хикметку Афру, жадно хватающуюся за любые доступные знания, и на отрез отказавшуюся обучать малефикарству всех и каждого. Только тех, кого почувствует сердцем. Только тех, кому поверит хотя бы частично.
У брата Алозиуса желчный голос и мерзкий характер, и с чужой кровью он договаривается приказным тоном, но зато он умеет уходить в дело с головой, не размениваясь на мелочи. И выживаемость в его смену самая лучшая. Хотя Мариан всё-таки тактично заметила, что когда лечишь, совсем не обязательно так впиваться пальцами в шею пациента. Они могут выжить после малихора, но умереть от удушья. Алозиус тогда только медленно разжал сведённые судорогой пальцы и чуть дёрнул уголком губ в намёке на улыбку:
— Извините, монна, профессиональная деформация.
В такие минуты, смывая с рук засохшую кровь и устало разминая напряжённые запястья в кругу своих коллег по, можно ли подумать, исцелению смертельной болезни, Мариан впервые за долгое время начинает улыбаться.
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
Мариан Хоук бесконечно устала.
Зелёное марево неба, плывущего над головой гигантским масляным пузырём, полным смутных очертаний гибких и причудливых форм. Чёрные руины града божьего, мерцающего тёмными сколами обугленных башен и минаретов. Противно чавкающие под сапогами лужи мутной и липкой жидкости — умерев, Кошмар каждый раз оставлял после себя весьма неаппетитную картину.
На что Мариан вообще надеялась, вскидывая тогда посох и с атакующим воплем бросаясь на махину демона? Что Логейн в присущей ему манере схватит этого наивного инквизитора за тощий локоть и вытащит прочь в разрыв. Что Варрик спасётся, что её добрый друг будет жить — и скажет, обязательно скажет Карверу, что его глупая старшая сестра погибла как, мать его, растреклятый герой. Как положено. Как ожидается от /Хоук/.
В те секунды, растянувшиеся в вечность, она не ощущала себя героем. Совсем нет. Просто стиснула зубы — и встала между живым переплетением сотен хелицеров и ядовито-изумрудным провалом в их /прекрасный мир/. Нет, не так. Между ними — и остатками своей семьи. Лицом к лицу с кошмаром, закрывая спиной…
«Сестрёнка, опять хочешь войти в легенды через смерть?»
Прости, Карвер, но, кажется, в этот раз именно так и выйдет.
«Хэй, Хоук, может, ну этих парниш в юбках, на корабле всегда есть место для хорошей колдуньи!»
Прости, Изабелла, не получится. Отправляйтесь без меня, адмирал.
«Мариан, твоя поддержка была для меня всем. Остаётся всем»
Прости, Андерс. Мне /правда/ жаль.
«Надеюсь, ты не хочешь так быстро порадовать читателей финалом? Было бы обидно»
Прости, Варрик. Об этом не споют менестрели. Больно уж мерзкий конец у этой сказки.
«Возвращайся, сумасшедшая ведьма. Просто возвращайся. Живой»
Прости, Фенрис. Я не сдержу обещания.
«Старкхевен всегда будет ждать тебя. Что бы ни случилось».
Прости, Себастьян. Простите, простите все. Я же Хоук. Я же не могу, как /нормальные/ люди.
…и умереть, как нормальные люди, Мариан тоже не смогла.
Кошмар не был ни хелицерами, ни жвалами, ни ядовитым смогом.
Он был духом в Тени. Бессмертным. Вечным.
Живым.
Раз за разом он умирал.
Раз за разом возвращался к жизни.
Это был цикл, неразрывный и неумолимый. Против которого сражаться просто нет смысла.
Ах, Андрасте, если бы Хоук умела сдаваться. Если бы.
— Давай, тварь! — хрипло расхохоталась, запрокидывая голову и вытирая тыльной стороной руки кровь с лица, а на деле — просто размазывая неровной полосой по бледной коже. Она вся сейчас — призрак самой себя, жалкая тень с прозрачно-светлой кожей, чёрными кругами под запавшими глазами и острыми-преострыми зубами. Слышишь, Кошмар?! Они опять вскроют тебе глотку, и снова, и снова, и снова! Всегда.
Когда раздвоенное золотистое навершие посоха с чавканьем вспарывает брюхо демона, Хоук бессильно закрывает глаза.
И не видит, как Тень схлопывается вокруг неё с сухим щелчком.
А потом Кошмар начинает говорить. Впервые.
— Те же пороки, тот же яд… Ради бессмертия он готов уничтожить всё вокруг себя… Нарушить тысячелетний круговорот…
Шёпот, вкрадывающийся в самое сердце, скрежет, вспарывающий измученный разум. Голос, звучащий слаще песни Андрасте, горше воплей Отчаяния.
— Замолчи, замолчи, замолчи, — на одной ноте бормочет Мариан, сжимая окровавленными ладонями виски и бессмысленно смотря перед собой. Смотря — и не видя в упор ни изувеченного паутиной тёмных вен юноши, ни бледной до мертвенности девушки с зелёными завитками по скуле. Перед глазами пляшут все оттенки охры и оливкового — мерзкие, отвратительные, въевшиеся в разум цвета!
— Плоть моей земли, — скрежет-стон-мольба. — Подумай о тех, кто погибнет по прихоти этого гордеца!
/Заткнисьзаткнисьзаткнись/.
Мариан не помнит, когда монотонный гул мыслей срывается истеричным воплем в мир.
— Заткнись, заткнись, падаль! — она бросается вперёд, замахиваясь посохом, как палашом — убить, разорвать, уничтожить. Навсегда, навсегда, навсегда! Раз за разом Мариан опускает лезвие, оканчивающее древко, на сухой, прорезанный трещинами ствол уродливого древа. Гротескные лица, выступающие на коре, разлетаются, как глиняные осколки.
Ему не взять её, не так, только не так. Мариан Хоук /прекрасно/ знает, как именно начинается одержимость. Вот с таких сладких фраз от какой-нибудь рогатой твари с фиолетовыми грудями. Сейчас Кошмар, конечно, выглядел не столь привлекательно, но тем лучше. Потому что ничего /красивого/ в изувеченном женском теле она бы точно не увидела. А рубить сухой говорливый тополь одно удовольствие.
Мариан останавливается только в тот момент, когда визжащий голос в голове наконец-то обрывается на самой высокой ноте.
Расслабленно выпускает из рук покрытый разводами смолы посох — золотая фигурка нагой Андрасте падает в сухую листву лицом вниз. Опускается, почти не чувствуя дрожащих ног, рядом и с какой-то шалой улыбкой запрокидывает голову, поднимая взгляд на невольных свидетелей её последней битвы.
— Кто ты? — девушка с мшистым пятном на щеке растерянно прижимается к юноше и рвано выдыхает. Мариан видит такой же бесконечно усталый, как у неё самой, взгляд, и шепчет потрескавшимися губами:
— Меня зовут Хоук. И я, мать вашу, бесконечно устала…
Зелёное марево неба, плывущего над головой гигантским масляным пузырём, полным смутных очертаний гибких и причудливых форм. Чёрные руины града божьего, мерцающего тёмными сколами обугленных башен и минаретов. Противно чавкающие под сапогами лужи мутной и липкой жидкости — умерев, Кошмар каждый раз оставлял после себя весьма неаппетитную картину.
На что Мариан вообще надеялась, вскидывая тогда посох и с атакующим воплем бросаясь на махину демона? Что Логейн в присущей ему манере схватит этого наивного инквизитора за тощий локоть и вытащит прочь в разрыв. Что Варрик спасётся, что её добрый друг будет жить — и скажет, обязательно скажет Карверу, что его глупая старшая сестра погибла как, мать его, растреклятый герой. Как положено. Как ожидается от /Хоук/.
В те секунды, растянувшиеся в вечность, она не ощущала себя героем. Совсем нет. Просто стиснула зубы — и встала между живым переплетением сотен хелицеров и ядовито-изумрудным провалом в их /прекрасный мир/. Нет, не так. Между ними — и остатками своей семьи. Лицом к лицу с кошмаром, закрывая спиной…
«Сестрёнка, опять хочешь войти в легенды через смерть?»
Прости, Карвер, но, кажется, в этот раз именно так и выйдет.
«Хэй, Хоук, может, ну этих парниш в юбках, на корабле всегда есть место для хорошей колдуньи!»
Прости, Изабелла, не получится. Отправляйтесь без меня, адмирал.
«Мариан, твоя поддержка была для меня всем. Остаётся всем»
Прости, Андерс. Мне /правда/ жаль.
«Надеюсь, ты не хочешь так быстро порадовать читателей финалом? Было бы обидно»
Прости, Варрик. Об этом не споют менестрели. Больно уж мерзкий конец у этой сказки.
«Возвращайся, сумасшедшая ведьма. Просто возвращайся. Живой»
Прости, Фенрис. Я не сдержу обещания.
«Старкхевен всегда будет ждать тебя. Что бы ни случилось».
Прости, Себастьян. Простите, простите все. Я же Хоук. Я же не могу, как /нормальные/ люди.
…и умереть, как нормальные люди, Мариан тоже не смогла.
Кошмар не был ни хелицерами, ни жвалами, ни ядовитым смогом.
Он был духом в Тени. Бессмертным. Вечным.
Живым.
Раз за разом он умирал.
Раз за разом возвращался к жизни.
Это был цикл, неразрывный и неумолимый. Против которого сражаться просто нет смысла.
Ах, Андрасте, если бы Хоук умела сдаваться. Если бы.
— Давай, тварь! — хрипло расхохоталась, запрокидывая голову и вытирая тыльной стороной руки кровь с лица, а на деле — просто размазывая неровной полосой по бледной коже. Она вся сейчас — призрак самой себя, жалкая тень с прозрачно-светлой кожей, чёрными кругами под запавшими глазами и острыми-преострыми зубами. Слышишь, Кошмар?! Они опять вскроют тебе глотку, и снова, и снова, и снова! Всегда.
Когда раздвоенное золотистое навершие посоха с чавканьем вспарывает брюхо демона, Хоук бессильно закрывает глаза.
И не видит, как Тень схлопывается вокруг неё с сухим щелчком.
А потом Кошмар начинает говорить. Впервые.
— Те же пороки, тот же яд… Ради бессмертия он готов уничтожить всё вокруг себя… Нарушить тысячелетний круговорот…
Шёпот, вкрадывающийся в самое сердце, скрежет, вспарывающий измученный разум. Голос, звучащий слаще песни Андрасте, горше воплей Отчаяния.
— Замолчи, замолчи, замолчи, — на одной ноте бормочет Мариан, сжимая окровавленными ладонями виски и бессмысленно смотря перед собой. Смотря — и не видя в упор ни изувеченного паутиной тёмных вен юноши, ни бледной до мертвенности девушки с зелёными завитками по скуле. Перед глазами пляшут все оттенки охры и оливкового — мерзкие, отвратительные, въевшиеся в разум цвета!
— Плоть моей земли, — скрежет-стон-мольба. — Подумай о тех, кто погибнет по прихоти этого гордеца!
/Заткнисьзаткнисьзаткнись/.
Мариан не помнит, когда монотонный гул мыслей срывается истеричным воплем в мир.
— Заткнись, заткнись, падаль! — она бросается вперёд, замахиваясь посохом, как палашом — убить, разорвать, уничтожить. Навсегда, навсегда, навсегда! Раз за разом Мариан опускает лезвие, оканчивающее древко, на сухой, прорезанный трещинами ствол уродливого древа. Гротескные лица, выступающие на коре, разлетаются, как глиняные осколки.
Ему не взять её, не так, только не так. Мариан Хоук /прекрасно/ знает, как именно начинается одержимость. Вот с таких сладких фраз от какой-нибудь рогатой твари с фиолетовыми грудями. Сейчас Кошмар, конечно, выглядел не столь привлекательно, но тем лучше. Потому что ничего /красивого/ в изувеченном женском теле она бы точно не увидела. А рубить сухой говорливый тополь одно удовольствие.
Мариан останавливается только в тот момент, когда визжащий голос в голове наконец-то обрывается на самой высокой ноте.
Расслабленно выпускает из рук покрытый разводами смолы посох — золотая фигурка нагой Андрасте падает в сухую листву лицом вниз. Опускается, почти не чувствуя дрожащих ног, рядом и с какой-то шалой улыбкой запрокидывает голову, поднимая взгляд на невольных свидетелей её последней битвы.
— Кто ты? — девушка с мшистым пятном на щеке растерянно прижимается к юноше и рвано выдыхает. Мариан видит такой же бесконечно усталый, как у неё самой, взгляд, и шепчет потрескавшимися губами:
— Меня зовут Хоук. И я, мать вашу, бесконечно устала…
пятница, 11 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
четверг, 10 октября 2019
И у большинства полюбившихся персонажей судьба - "короче, все умерли."
